Нам нужно было жить в другой век. Могло бы не быть всего, всего того, что так нам мешало.
Неужели тебя нет? Короткое чудовищное слово. Мы оба боялись смерти. Сережа тоже боялся смерти, но он не знал, что умирает. Может быть, и ты не знал? А я буду знать, но мне не страшно. Мы с тобой недоумевали, как умирают старики? Надоедает ли им жить? Черт их знает. Может быть, для них наступает момент, когда они тоже не видят другого выхода.
И подумать, что у нас было много прощаний и только с последнего ты не вернулся… В июне тебе было бы 37 лет, а мне в марте 31. Их не будет. Зачем ты переписывал стихи?[55] Я становлюсь суеверной. Все спят, только крысы устраивают семейные сцены.
31 декабря.
11 ч. 50 мин. Дорогой мой, встречаю Новый год с тобой. Не унывай, мы еще увидимся. Столько хочется тебе сказать теплого, хорошего. Я очень рада, что мне удалось остаться с тобой вдвоем. Конечно, эта радость относительная, и если бы ты мог на меня взглянуть, ты бы удивился, что так радуются. Ах, если бы ты мог на меня взглянуть…
1942 год
3 января.
Илья еще не уехал. А я не знаю, чем мне помогла бы Москва. На фронте очень хорошо. Слухи опережают сводки. Сегодня Мало-Ярославец. Теперь все живут будущим, которое недавно всем казалось несуществующим. Заговорили всерьез о Сталинской премии, даже у нас дома. Илья будет кончать роман[56]. Гроссман пишет восторженные письма с фронта, это показательно — он был пессимистом. Но опять говорят о русской душе. Боже, до чего же я ненавижу все эти разговоры о душе!
17 февраля.
6-го приехали с Любой в Москву. Ехали шесть дней, прицеплены к вольным платформам. По дороге невоенный вид. Затемнения поразительно долго не было. На станциях пусто, грязно. Люди земляные, жалкие, усталые.
От Москвы в первый вечер было странное впечатление. Совсем иное, чем сейчас. Мало народа. Москва стала военной. Может быть, от мешков с песком у витрин. На самом деле: голодновато, но не очень. У всех страх голода. Говорят только о еде, столовых, объявленных талонах. Этот страх, думаю, остался от голодных лет.
Рассказывают ужасы о Ленинграде: людоедство и т. д.
18 февраля.
Вчера отобрали аттестат. Это был удар, как бы считать Борю несуществующим. Живу автоматически. Завтра пять месяцев от падения Киева. До чего страшная цифра!
8 марта.
Я все еще живу и даже надеюсь.
12 марта.
Дорогой мой, я больше не могу. Все живут концом войны. Уже весна. На Украине, наверное, подснежники, черт бы их побрал.
Если там стаял снег… А ведь может настать день, когда освободят Украину.
14 марта.
Сегодня как будто нашли Чуку. Очень мне хочется ее увидеть. Потом у меня суеверное отношение к ее пропаже. А вдруг все будет чудесно? Сумасшедшая оптимистка.
20 марта.
Сегодня Валю Мильман[57] известили о смерти Миши[58]. Ему было 19 лет. О чем он мечтал? Ину в Москве обворовали. Малика[59] съели в Ленинграде. Шесть месяцев!
Алигер[60] легче, она умеет писать стихи. Вокруг масса ужасов, а я безучастна. До чего я себе противна. Может быть, будет легче в Лаврушинском[61], там все связано с тобой. На всех фронтах ожесточенные бои. Я думаю о тебе. А может быть, тебя это уже не касается. Продолжаю есть, спать…
21 марта.
От Ромы[62] письмо, трогательное и глупое.
Габрилович рассказывает о старом еврее-враче в оккупированной деревне. Немцы заняли его дом, запретили жителям деревни с ним разговаривать. Он вырыл себе на околице землянку. Его выгнали оттуда. Он стал сидеть перед избами и в конце концов повесился.
Сегодня у меня полное отчаяние. В Донбассе как будто что-то берем. Холодно, тревожно, тоскливо. Вонючие трамваи. Грязные люди. Подыхающие собаки.
От англичан требуют десант, но те ни гу-гу.
24 марта.
Завтра день моего рождения. Как же ты меня баловал. Илья и мама сегодня тоже будут стараться, но мне ничего не нужно. А вдруг… Сегодня появился Б. Волин[63]. Он был в окружении в Дорогобуже, попал в плен, бежал к партизанам, затем снова в Дорогобуже, который был освобожден, но вокруг все немцы. Волин прилетел.
Говорят, Ленинград освободят в течение трех ближайших недель.
В очереди рассказывают: все бабки были под немцами. Одним показалось очень хорошо, другим очень плохо. В трамваях люди с картошкой, ездят за нею вплоть до Тулы, меняют. Где были немцы — на мануфактуру. В общем, москвичи, как и раньше, бытовики и отнюдь не герои. Боятся весны, контрнаступления. Мне кажется, что его не будет. Вернее, не будет больше катастрофы.
Бомбить будут сильно.
Т.[64] делает аборт. От Ромки трогательное письмо.
28-го переезжаю в Лаврушинский. Зачем? А вообще, зачем я еще живу? Мама что-то печет — традиция. Чувствую, что всем в тягость, но ничего с собой не могу поделать. Папа ушел за картошкой в Загорск. Вспоминаю: в день моего рождения Боря в пижаме, заспанный, смущенно прятал почему-то подарок за спину. Зачем мне завтра вставать? Поэтому так не хочется ложиться.
25 марта.
Была мама с Наташей. Разговоры о продуктах и жаре.
Илья выпил за мое здоровье, я тронута.
29 марта.
Хожу в убежище. Там страшно: люди поселились. Один сумасшедший, другим негде жить, т. к. кругом дома разрушены.
Три дня, как переехала в Лаврушинский[65]. Три дня тревоги.
Вчера речь Майского[66] с требованием 2-го фронта. Гораздо резче, чем Литвинов[67]. Англичане и не думают. На фронте все так же. Ждем немецкого наступления.
В комнате все забито фанерой, кроме форточки.
Мама дала с собой картофельные котлеты.
Каплер[68], торт, гостиница. Концерт Шостаковича, на который боюсь идти, музыка на меня сильно действует, особенно сейчас.
В Донбассе освобождены какие-то пункты.
Радио гудит — ждут тревоги. Ясное небо, луна. Вообще бомбят меньше, чем раньше.
30 марта.
Конечно, была тревога. Для меня бомбежки — отвлечение.
В убежище лежал труп. Старик умер в 6 утра. Увезти его не смогли: все кареты были заняты перевозкой трупов с Мясницкой. Там попали вчера 3 бомбы. Старика я видела — седой, желтое лицо, изможденный, красивый, «вечный жид». За него вышла замуж молодая женщина, чтобы получить прописку и его комнату. Ей пришлось ждать два года.
Ночью, когда вывожу Уголька[69], звенят разбитые стекла в школе.
Все говорят о концерте Шостаковича. Потрясающее явление.
Люба получила от матери телеграмму из Ленинграда. Не возмущена, что брат улетел с женой, оставил мать. Каждый сам себе пуп земли. Аннет[70] обменяла сумку на масло и счастлива. Холодная весна. Я натерла зачем-то пол, а сплю одетая. Наверху все ходят. Необитаемый остров — Лаврушинский.
