Пролиферация переводов, от которой ожидали установления гармонии в храме познания, не способствовала существенному уменьшению когнитивного хаоса на постсоветском пространстве.
«Десять лет назад наши историки плохо или ничего не знали о том, что происходило в других странах. Не все читали на языках оригинала, а до конца 1980-х гг. переводилось так мало, и с таким запозданием…. Сейчас, хотя я далеко не обо всем знаю, наших читателей захлестывает волна книг, которые переводят и программа Пушкин, и фонд Сороса. Открывается возможность ознакомиться с огромным количеством трудов по истории, социологии, психологии. Не всегда хорошее качество этих переводов — халтура наша вековечная и здесь обнаруживается, но тем не менее это происходит. Это не результат планомерной работы учреждений — университетов, академий. Это инициатива издательств. Стихия рынка организует (переводческую деятельность. — Д.Х.)… Пейзаж исторической науки, старый, затемненный, обрушивается, и вырисовывается новый. Здесь я перехожу от ликования к проблемам. Даже профессиональные историки не всегда могут осмыслить и понять те или иные работы, не говоря уже о рядовых читателях… Как это осмысляют студенты? Молодые преподаватели? Да и старики? Как они скрепляют все это? Необходимо осмысление и выводы, потому что иначе происходят нелепые вещи»,
— считает А. Я. Гуревич, историк-медиевист, основатель российской школы исторической антропологии.
Проблема «осмысления переводов», как ее называет А. Я. Гуревич, остро ощущается не только потому, что зачастую перевод вступает в жизнь совершенно «голым», лишенным послесловия или предисловия, помогающего понять контекст его написания. И дело не только в отсутствии продуманной программы переводов, которая позволяла бы представить определенные традиции мысли без лакун и перекосов (именно эту функцию, по мнению Гуревича, должна была бы взять на себя община профессионалов). Речь идет о растерянности перед огромным количеством переведенных книг, появление которых на прилавках магазинов резко опережает их осмысление и интерпретацию российскими исследователями.
«СССР выключил себя из пестрого потока западной науки на несколько десятилетий, с середины 1930-х до середины 1980-х гг. Перепрыгивание через несколько ступенек вряд ли возможно. Мы единовременно получили продукт, который другие страны и научные школы вырабатывали и получали постепенно. <…> Мы одновременно читаем и воспринимаем Витгенштейна, Фуко, Умберто Эко, и все это идет в одном наборе, как будто бы это одновременные вещи»
— так характеризует эту ситуацию фольклорист, зам. директора Института высших гуманитарных исследований РГГУ С. Ю. Неклюдов.
Благодаря буму переводов на умственном горизонте потрясенного читателя одновременно возникли не только Фуко и Эко, но и Гуссерль и Деррида, Мерло-Понти и Де-лез, Зиммель и Лакан, Хайдеггер и Левинас… Их «новизна» — ибо все они в известном смысле были восприняты и продолжают восприниматься как новинки — помешала поверить в их принадлежность разным эпохам и традициям. Стремление как можно быстрее включить новые тексты в свой интеллектуальный багаж оставляло российской интеллигенции мало времени для того, чтобы ощутить зависимость этих текстов от какого-либо другого культурного контекста, кроме постперестроечной России. Переводы лишили правдоподобия и без того слабо укорененную в отечественной традиции историю идей и грубо нарушили представления о преемственности и взаимосвязях между школами и направлениями. В результате освоение западного наследия лишь увеличило неопределенность, создав «законный» повод для раздражения на переводы:
«А раз нет теоретических рамок и даже не возникает сознания их необходимости, то нет и аккумуляции знания, как нет и средств рефлексии, рационализации отечественного опыта. Короче говоря, специалисты есть, науки нет, сколько бы пособий ни выходило по современной западной философии и какие бы громкие авторы ни переводились»[140].
Недоверие к переводам обусловливается увеличением когнитивного хаоса и утратой единой системы координат внутри интеллектуального сообщества — так можно сформулировать эту позицию. Защитники переводов указывают на односторонность такого взгляда, при котором переводы рассматриваются изолированно от других форм международного обмена, — например, работы за рубежом, личного знакомства с представителями переводимых школ и направлений, — позволяющих переводам функционировать гораздо с большей пользой и отдачей. Тем не менее даже у заведомо немногочисленной группы коллег, активно включенной в международную интеллектуальную среду, есть своя претензия к переводам. Она состоит в том, что переводы не преодолевают, а, напротив, закрепляют отсталость и даже проецируют ее в будущее.
«У нас властители дум те же самые, что и в „Анналах“ — Деррида, Бурдье, Фуко, только с некоторым фазовым отставанием. Своих таких Бурдье-Фуко-Деррида у нас нет, может быть, и к лучшему. Они есть только в тех средах, которые окукливаются и говорят, что Россия — родина слонов…»
— считает П. Ю. Уваров, историк-медиевист, зав. сектором истории Средних веков Института истории РАН.
Отбрасывание назад — на этот эффект переводов сетуют сегодня многие. По словам А. Л. Зорина, литературоведа, в момент интервью — профессора РГГУ, в последнее время среди студентов началась мода на Хайдена Уайта, перевод одной из важнейших монографий которого, «Метаистории», стал доступен на русском языке через 30 лет после выхода в свет оригинала.
Уверенность, что машина переводов работает безостановочно, что переводы накатывают неотвратимо, неся с собой западный вчерашний день в российское завтра, угнетающе действует на российских интеллектуалов. Запаздывание, с которым в Россию приходят уже устаревшие, с их точки зрения, течения мысли, превращает отставание в структурную особенность интеллектуального развития страны, с одной стороны, и в источник конфликтов и отсутствия взаимопонимания внутри интеллектуальной среды — с другой.
«Сюда (если говорить не об отдельных выскочках, а о рядовых научных сотрудниках) все доходит с колоссальным опозданием. Но, что не менее прискорбно, непременно доходит. Вся последовательность, которая там была, она тоже здесь непременно воспроизводится. <…> Эти волны доходят тогда, когда человек, который читает на оригинальных языках, уже читает о другом, а они тут-то и докатываются. И реакция на них как на архаику вызывает возмущение»,
— говорит А. М. Эткинд, историк идей и литературовед, в момент интервью — профессор Европейского университета в Петербурге.
Конечно, за такой оценкой угадывается желание переложить на переводы ответственность за глубокие проблемы, разрывающие академическое пространство России.
Приведем пока для примера лишь одну из них. По словам моих собеседников, к середине 90-х годов благодаря активной деятельности издательств, переводчиков и интеллектуалов, а также в результате установления контактов с западными академическими центрами, в России с угрожающей быстротой стали множиться «великие западные ученые». (Возможность просто и быстро стать великим, хотя бы в этой далекой стране, сделала весьма соблазнительной для многих западных коллег перспективу перевода на русский язык, что, в свою очередь, способствовало эскалации переводов.) Но постепенно ситуация, когда у каждого русского интеллектуала оказался свой собственный кумир, зачастую неизвестный даже ближайшим коллегам, перестала выглядеть признаком хорошей осведомленности и стала вызывать чувство неуверенности и беспокойства, зазвучала тревожным сигналом исчезновения (иногда даже в рамках узкой профессиональной среды) конвенции величия и границ профессионального поля.
Но главная причина недовольства переводами коренится, конечно, в другом. Под спудом умножающихся переводов довольно долго теплилась надежда на то, что интеллектуальный хаос сложится в упорядоченную систему знаний, утолив теоретический голод и успокоив сомнения. Но переводы обманули ожидания российских интеллектуалов так же жестоко, как и надежды французских коллег. Когда западные чудеса явились взору тех, кто, сбросив бремя марксизма, отрешившись от советских и антисоветских догм, готов был стать под знамена новых учений, обнаружилось, что сама западная мысль переживает глубокий кризис. Более того, «Запад» распался на ряд несоотносимых между собой провинциальных мирков, не поддающихся привычному упорядочиванию в несколько ведущих школ или парадигм. Наряду с «интеллектуальной помощью» переводы западной мысли принесли изрядную долю разочарования.
