– Я слышу твой голос, Ирландия-мать, – вывел Егор громко, четко, с сексуальной, совершенно недетской хрипотцой.

Заваркина улыбнулась.

– Это первый член моей новой команды, – проорала Заваркина Зуле в ухо. Та кивнула.

– За землю родную, за…

– За Erin Go Bragh! – грянул весь паб в один голос.

– Здорово как! – Зуля экстатически сияла. Она обожала всё, над чем витала мощная энергетика.

Заваркина исподтишка огляделась. На противоположном конце зала она увидела Анафему, которая кому-то грозила кулаком. Посмотрев в том направлении, она увидела двух смущенных девчонок и парня, то ли с виноватой, то ли с ехидной улыбкой разводившего руками, словно говоря: «Ну не идти же нам к вам по головам!».

– И теперь над холмами звучат голоса тех, кто жизнь свою отдал…

– За Erin Go Bragh!

Между ними была толпа. Анафеме было до них не добраться. Она могла лишь беспомощно созерцать их стол, уставленный пивом и сидром.

– Английский капрал сгоряча говорил, что у наших солдат нет винтовок и сил. Но пуля захватчика сердце нашла, и он не вернулся из…

– Erin Go Bragh!

Заваркина улыбнулась, представив, что ждет их завтра в школе.

– Почти сотня лет пролетела с тех пор, но памяти голос, как прежде, суров. И дети Ирландии помнят всегда, как всходила свобода над…

– Erin Go Bragh! – крикнул весь паб в едином порыве и взорвался аплодисментами.

– За свободу! – вдруг завопила Зуля. Она обожала лозунги.

Взгляд Заваркиной упал на столик рядом с уморительно подпрыгивающей Ангелиной Фемистоклюсовной. За ним сидел режиссер Яичкин и мрачно цедил эль.

– Мы слишком часто говорили его имя вслух, – проворчала Заваркина, намекая на фильм «Биттл Джус», который она относила к худшим творениям буржуазного кинематографа.

– Что? – проорала Зуля, не отвлекаясь от сцены, на которой Егор уже выводил похабную песенку про младшего О’Донохью.

– Тебя удручает то, что матерью зовется земля, отличная от земли русской? – развязно спросила Заваркина, плюхнувшись на свободный стул рядом с Яичкиным.

Тот вздрогнул и удивленно уставился на нее.

– Я слышала в тебя чернильной бомбой кинули? – продолжала она как ни в чем ни бывало.

– Когда становишься знаменитым, слухи о тебе расползаются с невероятной скоростью, – нашелся режиссер.

– Ты не знаменит, – съехидничала Заваркина. – Если бы чернилами тебя окатил не мой сын, никто даже не заметил бы.

– Яблочко от яблони, – усмехнулся Яичкин.

– Угу, – довольно улыбнулась Анфиса. – Горжусь им. Слушай! – она хлопнула Яичкина по плечу. – Хочешь пари?

– Не хочу, – буркнул тот.

– Да ладно тебе, где твой азарт? – спросила Заваркина, обнимая режиссера по-свойски.

Яичкин недоуменно посмотрел на ее руку на своем плече.

– Впрочем, ладно, – продолжала Анфиса, – какой у тебя азарт? Сообщу тебе, не заключая пари. Я собираюсь похерить твой «подземельный» проект.

– Не выйдет, – самодовольно усмехнулся Яичкин и ткнул пальцем в потолок.

– Ой, да брось! – скривилась Заваркина. – Видали мы эту власть. Голой. В бане.

– Ты – вульгарная, – на этот раз скривился Яичкин.

– Я – просто ночной кошмар, – согласилась Анфиса. – Проект твой по Иосаафу не пройдет, попомни мое слово. На любую твою жалкую попытку отнять веселье у детей, я отвечу ракетой «Синева» по твоей скучище. Учти. У меня даже команда есть.

– Нет у тебя ничего, – ответил Яичкин, бравируя. – Для такой работы нужны высококлассные кадры: журналисты, копирайтеры, ораторы.

– Ха! – по-пиратски крикнула Заваркина. – Всё, что мне нужно – это хорошо мотивированные личности. Личности, господин Яичкин. Ну, знаете, личности – это… – Заваркина сделала вид, что задумалась. – Личности – это как Нина Смоленская.

Режиссера передернуло.

– Психопаты? – проскрежетал он с отвращением.

– Хотя бы… Ну вот, смотри, – Заваркина указала сначала на сцену, на Егора, потом на столик с незаконно просочившимися в паб старшеклассниками. – Огненно-рыжий и долговязый – это Егор. Его дедушка – ирландец, такой же огненно-рыжий и долговязый. В семье Егора пестуют ирландскую культуру. Сможешь ты выбить из него эту дурь, Яичкин? Не сможешь. Кишка тонка. Мулатка – дочь стэнфордского профессора литературы, случайно заимевшего связь со здешней певичкой. У нее два гражданства – русское и американское. Пару летних месяцев она проводит с папой, поэтому идеально говорит по-английски и пишет отличные тексты на обоих языках. Она очень добрая и сочувствующая девушка, но сможешь ли ты, Яичкин, заставить ее отвергнуть культуру ее отца и его наследие? Не сможешь. Вот тот мелкий, мой любимец. Воришка. Его в триста девятнадцатой школе за руку поймали. Так, знаешь, что он сделал? Отболтался от обвинения! Ему было всего четырнадцать, но он уже был настолько ловок, хитер и умен, что не просто попал в школу святого Иосаафа и стал лучшим учеником, но еще умудряется шкодничать и не попадаться. Сможешь на него повлиять? Нет. Он тебя насквозь видит. А четвертая – длинноногая шлюшка – ты ведь ее заприметил уже, правда, любитель малолеток? Четвертая, друг мой – губернаторская дочка. Красотка, активистка, борется за права животных, бомжей и всех, кто попадется под руку. Обожает конфликты, дай только встрять. Получится у тебя ее приручить? Не получится. Она таких, как ты, на завтрак ест. С детства.

– И что? – невольно заинтересовался режиссер.

– А то, что эти четверо – любимцы «святош». Школа святого Иосаафа – лучшая школа города. «Святоши» задают моду. Теперь резюмируем: вся молодежь города равняется на «святош», «святоши» равняются на этих четверых, этими четырьмя рулю я. Как тебе цепочка?

– А еще трое из них – дети богатых родителей, – поморщился Яичкин, не отрывая глаз от Сони, которая забрала у официантки заказанное пиво и закуски – «огненные» куриные крылья и что-то дымящееся в кастрюльке.

– В среде молодежи всё решает обаяние личности! Деньги – дело предпоследнее, – авторитетно заявила Заваркина. – Вот эти четверо – обаятельные. И я – обаятельная. А ты? А ты – уныние в хипстерской футболке!

Яичкин нервно рассмеялся.

– Знаешь, почему они не видят опасности в «Шреке»? – продолжала Заваркина, придвинув губы к самому уху режиссера. Пьяные и залихватские интонации в ее голосе начисто исчезли. – Потому что не проводят параллели между взорвавшейся птичкой на ветке и убийством птички в реальности. Не то, что ты, маленький садист. Ты или не ты уже в достаточно сознательном возрасте – десять лет, не шутка! – в течение двух часов убивал голубя колготками, набитыми песком? Что сделала тебе невинная птица, Яичкин?

Заваркина заговорила вкрадчивее.

– Они не видят опасности в «Шреке», потому что они не жестоки, как ты. Ты до сих пор радуешься возможности кого-нибудь покалечить? Юные души, например? Душегуб! Как тебе не стыдно, а? Они ведь такие юные и невинные. У них такие живые умы! А ты хочешь их лишить возможности познавать мир и изучать другие культуры!

Заваркина покачала головой. Не было понятно, шутит она или говорит серьезно. По виску Яичкина стекала капля пота. Он молчал, с ненавистью уставившись в стакан с пивом.

– У тебя ничего не выйдет, – яростно прошипел он, подняв на Анфису глаза.