© Алёна Половнева, 2020

ISBN 978-5-4493-7764-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Посвящается Гульнаре Тагировой

Кованый забор украшали надувные шары. Они трепетали на ветру, весело стукались друг об друга, и эти легкие хлопки органично вплетались в праздничный гомон.

Прохожие торопились мимо по своим делам, и никто не обращал внимания на разноцветные шарики. Все «бальные ухищрения» в этот день воспринимались как нечто само собой разумеющееся.

Лишь бездомная старуха, уже который год живущая под кованым забором, бывшая школьная учительница, начавшая потихоньку спиваться еще в девяностых годах, была недовольна. Для нее шарики шумели оглушительно и не давали спать.

– Понавешали тут! – проворчала она и перевернулась на другой бок на своей картонке.

Картонка, на которой спало это парковое привидение по имени Ивушка, валялась в дальнем углу парка, рядом с калиткой, которой никто не пользовался. В тот вонючий замусоренный угол редко совался даже дворник Никитич, справедливо полагая, что сколько Ивушку не выгоняй… Там она хотя бы никому не мешала. Ивушкино жилище было довольно далеко от центральных ворот, и запах бомжихи не оскорблял ничьих деликатных ноздрей.

Летом и ранней осенью входившие через центральные ворота не только не чуяли, но и не видели Ивушку. Дорожку из гравия, ведущую от ворот к крыльцу школы, обрамляла искусно подстриженная живая изгородь, над которой возвышались старые деревья: с черной корой и раскидистыми кронами, почти полностью заслонявшие свет. Зимой, несмотря на все возражения Никитича, бомжиха перебиралась жить в подвал школы – старинного здания из красного кирпича, стоявшего в глубине парка.

– А шо? – шамкала Ивушка беззубым ртом, уворачиваясь от метлы. – Тебе жалко, шоле? Здесь тепло и тихенько.

Права была старая пьяница: шум улицы не достигал школьного крыльца. Сам Никитич, немолодой мужик со смуглым лицом и здоровыми ручищами, любил на нем сиживать с папиросой в теплые сумерки. Он по-хозяйски похлопывал по холке каменного льва с факелом в лапе, украшавшего крыльцо, и гонял ребятишек из Муравейника, повадившихся рисовать на льве черт знает что.

– Это светоч знаний, – говаривал Никитич, стирая матерное слово с факела или лишнюю анатомическую подробность с туловища льва.

Старинное здание в три этажа, с огромными окнами и замковыми дверями, было построено в одна тысяча девятьсот четвертом для образовательных целей. По ходатайству предводителя местного дворянства сюда переехала женская гимназия, первая в городе Б.

Благородные барышни читали за свежеоструганными партами в просторных классных комнатах, зубрили французские глаголы в огромной библиотеке, скрипели гусиными перьями на уроке чистописания и гуляли в перерывах тенистыми аллеями. В то время в парке при гимназии водились белки, и девушки приносили для них гостинцы в своих обеденных корзинках.

К одиннадцатому году в гимназии обучалось около шести сотен барышень, а белки совсем обнаглели: самые смелые из них повадились по весне запрыгивать в классные комнаты и воровать орехи.

Шло время, развертывался богатый событиями двадцатый век. Вскоре девиц расхватали по домам, белки повывелись сами собой, а фасад старой гимназии украсила первая мемориальная доска с надписью: «Здесь была женская гимназия, памятник, охраняется государством». Само здание отошло военному госпиталю №1923, который просуществовал в нем несколько летних месяцев сорок первого года, вплоть до самой оккупации, за что здание получило вторую мемориальную доску.

Оккупировав город Б, немцы разместили там своих лошадей.

Бывшая гимназия с достойным уважения смирением приняла свой новый статус, будто пообещав быть конюшней столь же образцовой, какой была школой. Только изредка, как поговаривали, волновались немецкие лошади и один раз приключился пожар. Времена были военные, лихие, поэтому никакой мистики в этом не углядели.

В войну гимназия-конюшня пережила пару бомбежек, лишившись изрядного куска крыши и третьего этажа. Когда немцев изгнали из города Б и государство отряхнулось от затяжного военного положения, был поставлен вопрос: ремонтировать здание или оставить его разбомбленным, как напоминание потомкам о великой войне? Споры шли жаркие, но решение было принято в пользу созидания. Здравый смысл победил, и к новому, тысяча девятьсот пятьдесят седьмому году у здания из красного кирпича подлатали все дыры, чтобы снова ввести его в эксплуатацию.

Так бывшая гимназия для благородных стала общеобразовательной школой для всех. Изящные письменные приборы были давно утеряны, старые парты сожжены в отопительных целях, а теперь и просторные классные комнаты оказались разделены на темные и узкие закутки в соответствии с веяниями времени.

К знаниям стремилось все больше людей, и старое здание уже не могло вместить всех желающих. Ученикам нужны были спортзалы, тиры и другие помещения для развития ума и души советского человека, строителя светлого будущего. В старой гимназии, построенной в свое время для отпрысков закостенелой вымирающей буржуазии, негде было становиться быстрее, выше и сильнее.

Тогда важные образовательные чиновники почесали затылки и приняли решение достроить еще один корпус. Дабы не испортить внешнего вида памятника архитектуры, новый корпус построили из похожего кирпича и спрятали в глубине парка, соединив со старым коридором. Там разместилось всё недостающее: места хватило даже на пионерскую комнату и три спортзала – правда, часть парка пришлось вырубить. В старом корпусе с удобством разместилась школьная администрация и начальные классы. Шел тысяча девятьсот семьдесят шестой год.

Здание старилось. Красный кирпич выветривался ветрами, вымывался дождями, темнел. Бывшая женская гимназия уже не выглядела нарядной, но приобрела благородство и таинственность. О ней стали сочинять легенды.

Если опустить вульгарные слухи о директоре, когда-то прогулявшем ассигнования, выделенные на отопление, то можно смело заявить, что до наших дней дожили только две истории. Обе относились к самому началу двадцатого века.

Первая рассказывала о Катеньке, одной из учениц гимназии, влюбившейся по уши в студента семинарии, что и по сей день находилась через дорогу. Катенька была девушкой миловидной – огромные голубые глаза и русая коса до пояса – но чересчур впечатлительной. Поэтому, когда коварный семинарист не разделил ее чувств, она взяла и повесилась на школьном чердаке, и якобы ее неуспокоившаяся душа до сих пор бродит по ночам по коридорам школы в обличье полупрозрачной девы.

Советские учителя открыто смеялись над этой историей, называя ее неправдоподобной и подкрепляя свое мнение неопровержимым фактом – никакого чердака у школы нет и не было. Вернее, может быть, он когда-то и был, но бомбежка, разворотившее здание в сорок втором, уничтожила его без следа. Кроме того, никто не знал, где находился вход на тот чердак, даже Никитич, который начинал карьеру совсем молоденьким учителем труда, и это незнание лишь укрепляло убеждение, что чердака у старой гимназии не было совсем. Однако прогрессивные преподаватели хоть и посмеивались, но допоздна в учительской не засиживались никогда.