Краткая эта повесть обладает несомненными художественными достоинствами. С первых же строк видна ее близость к народной сказовой манере: «уготовлено 300 плах, а в них 300 топоров, и 300 палачей стояху у плах онех». Царь, так же как и в некоторых более поздних народных песнях о нем, испугался результата своей жестокости.

Язык повести лаконичен и ярок, а отдельные места достигают большой художественной силы, как например в описании крови, залившей землю, — «падшая кровь, где пав, светляся и играя красно вельми, яко жива вопия и не отмываяся».

У нас нет никаких данных, а следовательно, и никакой возможности утверждать, что М. Ю. Лермонтов знал повесть про царя Ивана Васильевича и купца Харитона Белоулина. Тем не менее такое предположение весьма вероятно.

Повесть, вызванная к жизни событиями, связанными с Новгородом, со временем нашла распространение в самом Новгороде и в его владениях. К их числу, кстати сказать, принадлежал и Пустозерск, где, как мы знаем, повесть была переписана в XVII в. и хранилась до наших времен. Это вполне понятно. Рассказанные в повести события должны были еще долго находить отклик в сердцах поколений новгородского купечества. Поэтому вполне закономерно, что два нз четырех, ставших известными на сегодняшний день списка повести, новгородского происхождения.

Интерес Лермонтова к героям борьбы новгородцев за свою извечную вольность хорошо известен. Об этом свидетельствует и его юношеская поэма «Вадим». При всех условиях близость «Песни про купца Калашникова» и древнерусской повести про купца Харитона Белоулина (так написана его фамилия в новгородской редакции повести. — Д. А.) не подлежит сомнению. Интуицией гениального художника Лермонтов нащупал значительный социальный конфликт времен Грозного, заслоненный в источниках и в литературе более шумным конфликтом между царем и боярами, — конфликт между купцами, возглавлявшими городской посад, и царской властью с ее служилыми людьми, псарями и кирибеевичами. Он создал образ смелого, прямого, во всех отношениях достойного человека из народа — купца Калашникова, который не согнул голову ни перед царским слугой, ни перед самим царем. Демократическая линия в описании событий XVI в. сблизила сочинение великого поэта с произведением, вышедшим из демократической среды в самом XVI в. Купец Харитон Белоулин многим отличается от купца Степана Калашникова. Но есть между ними и общее — оба они могучие силачи из народа, с которыми не справиться царским слугам, оба они погибли после того, как говорили царю прямые речи, оба они подняли голос против насилия и произвола. В обоих случаях этот голос раздался не из среды боярско-княжеской оппозиции, из которой его слыхали не раз, а снизу, из посадской среды.

Все, что сближает маленькую повесть XVI в. с произведением большой русской литературы XIX в., свидетельствует о ее высоких достоинствах.

И еще одно немаловажное, на наш взгляд, наблюдение.

Создание и широкое распространение в XVI–XVII вв. повести про купца Харитона Белоулина наряду с другими произведениями подобного рода свидетельствует о появлении в то время на Руси широкого читателя. Интерес этого читателя к истории не мог удовлетворяться прежним летописанием. Возникла потребность в популярной и увлекательной книге. Начиная со второй половины XVI в. на смену монументальным летописным памятникам приходит многое множество кратких летописей, летописцев и летописчиков.

В них коротко и доходчиво излагаются основные факты отечественной истории. При этом исторические факты свободно мешаются с легендами и прямым вымыслом. Беллетристика, еще не вылупившаяся из летописной скорлупы, тем не менее заявляет о себе все громче и чаще. С другой стороны, как это видно на примере повести о купце Харитоне Белоулипе, произведения такого жанра полны исторических реалий. Уже став произведениями литературы, они не теряют значения исторических источников.

Представление об отмене опричнины в 1572 г., т. е. через семь лет после ее учреждения, утвердившееся в историографии, мешало и продолжает мешать объективной оценке этого явления, а также его значения в истории самодержавия. Вопрос стоит так: либо опричнина была всего лишь кратковременным эпизодом в истории царской монархии, не оказавшим существенного влияния на все дальнейшее развитие и характер, либо она была необходимым и закономерным этапом этого становления, начальной формой аппарата власти самодержавия?

В арсенале логики, выстраиваемой в пользу отмены опричнины, — будем называть ее для краткости отменной логикой — накопились аргументы весьма разного достоинства. Наряду с достаточно вескими, заслуживающими самого серьезного рассмотрения, встречаем немало явно надуманных, противоречащих очевидным фактам или же вообще ни на чем, кроме желания во что бы то ни стало «отменить» опричнину, не основанных.

История науки, однако, показывает, что самый незначительный аргумент тотчас приобретает статус самого серьезного и даже неопровержимого, если оставить его в споре без внимания. Ну, а раз так, нам с вами, уважаемый читатель, придется рассмотреть и оценить все без исключения аргументы отменной логики, рассмотреть и оценить также все контраргументы. Вам, таким образом, придется участвовать в весьма важном научном споре в качестве арбитра. И, хочется надеяться, это но станет для вас скучным занятием. Итак, начнем.

Прежде всего, необходимо отметить, что разные исследователи вкладывают различное значение в само понятие «опричнина» и, значит, по-своему видят тот предмет, об отмене которого идет речь.

С. Б. Веселовскому, например, который вообще отказался видеть в опричнине серьезный исторический смысл, «отменить» ее значительно проще, чем тем историкам, которые в учреждении опричнины и в опричной политике такой смысл усматривают.

Труднее, чем кому-либо, «отменить» опричнину Р. Г. Скрынникову, поскольку оп, на мой взгляд, точнее, чем другие историки, проник в ее сущность: «В опричнине царь получил неограниченные полномочия для проведения репрессий против дворян и чинов думы, на земельные конфискации и прочие мероприятия, которые в обычных условиях не могли быть осуществлены без согласия на то "совета" крупных феодалов. В опричнине царь избавился от обычной опеки со стороны думы и высшего духовенства». С какими же из возможностей, обретенных в опричнине, Иван Грозный согласился бы вдруг расстаться?

«Опричнина, — говорит в другом месте Скрынников, — была по своему существу политической мерой. Задачи ее… сводились к подавлению любой оппозиции самодержавной власти, с чьей бы стороны она ни исходила: со стороны боярской знати и дворянских верхов, крупных духовных феодалов, приказной бюрократии и т. д.». Все это бесспорно. Но столь же бесспорно и то, что от выполнения этих задач ни в 1572 г., ни в дальнейшем самодержавие ни в лице Ивана Грозного, ни в лице других самодержцев не могло отказываться, не хотело отказываться и не отказывалось.

Р. Г. Скрынников прав и тогда, когда утверждает, что некоторые стороны опричнины «заключали как бы в зародыше все последующее развитие дворянско-бюрократической абсолютной монархии». Однако признание опричнины зародышем дальнейшего развития дворянско-бюрократической монархии ко многому обязывает. Зародыш, как известно, «отменить» невозможно. Уничтожение «зародыша» означало бы отмену дальнейшего развития. Но такого не произошло. Значит, одно из двух: либо не была отменена опричнина, либо вместо ликвидированного «зародыша» где-то позже возник другой. В «некоторых сторонах» опричнины, о которых говорит Скрынников, есть то главное, без чего самодержавие не могло бы держаться и не держалось ни на одном этапе своего существования. «Зародыш» аппарата неограниченной власти, аппарата военно-феодальной диктатуры в процессе исторического развития менял форму, но не менял своей сути.