Таких походов перечислено в русских летописях не одна сотня. «Частный факт военной неудачи» — вот что такое, по справедливому выражению Н. К. Гудзия, поход Игоря в степь. И тем не менее в истории Древней Руси не много таких военных событий, к которым в течение веков было бы приковано столько пытливого внимания, сколько к незначительному походу Игоря. Такова сила художественного слова, «свивающего славу».

Автор «Слова» был первым, кто в описании данных событий поднялся до понимания общерусских задач и интересов.

Важно подчеркнуть, что придание походу Игоря значения центрального события русской жизни и установление связи между этим походом и именами таких русских князей, как Всеволод Суздальский, Роман Волынский или Ярослав Осмомысл, является результатом индивидуального творческого акта художника — автора «Слова о полку Игореве», существует только в рамках его произведения и только для тех, кто его читал.

Официальные книжники XVI в. признали силу «Слова о полку Игореве» самим фактом того, что в выборе материала для своего построения пошли не за действительностью и документами, а за автором «Слова», выбравшим поход Игоря основой своего повествования. Не считая возможным пройти мимо «Слова», они выступили против изображения его автором трех весьма значительных героев. Если он гиперболизировал роль Святослава Киевского в происходивших событиях, то они ее вовсе зачеркнули. Если он с укоризной в бездействии обращался к Всеволоду и Роману, то они сочинили версию об их решающем участии в событиях.

«Слово о полку Игореве» не только в этих пунктах, но и в целом должно было прийтись не по душе составителям «Степенной книги». Оно наиболее ярко из всех памятников древности запечатлело картину разобщения и междоусобиц, которую сочинители «Степенной книги» старались скрыть и заменить картиной единодержавия. Оно возмущало их своим пренебрежительным отношением к Владимиру Мономаху, родоначальнику царствующего над ними дома.

Сказанное позволяет сделать вывод: появление в официальном памятнике XVI в. вымышленного рассказа об исторических событиях XII в., являющегося прямой контрверсией «Слову о полку Игореве», рассказа совершенно непонятного и немыслимого независимо от этого памятника, доказывает, что «Слово о полку Игореве» было хорошо известно составителям «Степенной книги».

Этим, кстати сказать, еще раз доказывается несостоятельность точки зрения о том, что «Слово» — подделка XVIII в.

Было в идеологической подготовке перехода к единовластию и другое, может быть, самое главное направление.

Поползновения собственных подданных на полноту царской власти могли найти опасное подкрепление в дурных, по мнению Грозного, примерах государственных устройств в других монархиях. Царя Ивана IV постоянно и неотступно преследовал кошмарный, в его представлении, призрак парламентаризма. Впрочем, только ли призрак?

Стоило царю обратить взор на Запад и перед глазами вставали те самые системы государственного устройства, которых он во что бы то ни стало хотел избежать в своей стране. В зависимом от дворянства положении находилась королевская власть в Швеции. Английская королева должна была обсуждать свои государственные дела в парламенте. От воли парламента во многих важнейших вопросах, таких как финансы, объявление войны и заключение мира, зависели и французские короли. Различного рода палаты и форумы управляли республиками в Италии.

«А о безбожных языцех, что и глаголати! — пишет царь Курбскому. — Понеже те все царствами своими не владеют: како им повелят работные их, и тако владеют». По мнению Грозного, от такого порядка (ограничивающего власть самодержца) хорошего ждать не приходится. «…А в государской воле подданным взгоже быти, а где государской воли над собой не имеют, тут яко пьяны шатаютца и никоего же добра не мыслят». Только сильная власть самодержца может, как утверждает царь, спасти страну от междоусобных войн: «Аще убо царю не повинуются подвластные, никогда же от междоусобныя брани не перестанут».

В шести словах Иван Грозный сумел выразить основную социальную сущность своего отрицания представительной системы правления: «Тамо особь каждо о своем печеся…». Вот в чем, по его убеждению, корень зла всякой демократии. Соответственно единовластие государя, неподвластного чьим бы то ни было частным или сословным интересам, является единственной действительной гарантией соблюдения всегда и во всем только общегосударственных интересов. Самодержавие — истинный представитель не «особь каждого» и не отдельных сословий, а «всей земли». «Со дня творения» самодержавия устами первого царя высказано утверждение, которое затем будет постоянно внедряться в сознание поколений царских подданных, утверждение о надклассовой сущности самодержавной власти, являющейся будто бы представительницей всенародных интересов. Неограниченная власть оказывалась, таким образом, воплощением столь желанной всеми «правды».

Царь искренне верит, что народовластие или хотя бы его подобие — нечто безобразное по сравнению с властью самодержца, руководимого одной лишь силой провидения. «Мы же уповаем на милость божию… и, кроме божия милости и пречистыя Богородицы и всех святых, от человек учения не требуем, ниже подобно есть, еже владети множества народа от инех разума требовати».

Грозный «убивает» Курбского иронией, заключенной в вопросе: «Ино се ли совесть прокаженная, яко свое царьство во своей руце держати, а работным своим владети не давати? Или се ли сопротивен разумом, еже не хотети быти работными своими обладанному и овладенному?».

Немало полемических усилий затратил Иван Грозный на доказательства тезиса: и церковь тоже не смеет покушаться на государственную власть. «Или мниши сие быти светлость и благочестие, еже обладатися царству от попа невежи, от злодейственных и, изменных человек, и царю повелеваему быть? — с явным сарказмом спрашивает царь Курбского. — Нигде же обрящеши, еже не разоритися царству, еже от попов владому».

Он приводит множество примеров гибели различных царств, где управляли священники — «попы». Из-за них, утверждает Грозный, погибли Израиль, Рим и Византия. Обзор примеров на эту тему он заключает выводом: «Смотри же убо се и разумей, каково управление составляется в разных начелех и властех, понеже убо тамо быша царие послушные епархом и сигклитом, и в какову погибель приидоша, — пишет он Курбскому. — Сия ли убо нам советуеши, в еже таковой погибели приитти?».

По мнению Грозного, православная вера исключает поддержку церковью притязаний подданных государя на власть. «И се ли православие пресветлое, еже рабы обладанному и повеленному быти?».

Всемирная история была для Грозного неистощимым арсеналом аргументов против ограничения власти монархов, к которому он неустанно обращался. В первом послании Курбскому царь в наиболее законченном виде излагает свою собственную историческую концепцию всемирной истории от империи Августа до падения Константинополя. В ней все подчинено единой мысли, все служит доказательству главного опыта мировой истории, как его понимал Грозный: при единодержавии царства процветают, при самоуправстве знати они падают.

Но Иван Грозный опасается не только «самоуправства знати», он опасается попыток ограничения единодержавия со стороны более широких социальных слоев, чем феодальная верхушка. Его представление о надклассовом (надсословном, поскольку понятием «класс» он не располагал) характере самодержавной власти имеет своей оборотной стороной представление о надклассовом (надсословном), всеобщем характере оппозиции, способной угнездиться в любых слоях общества. Угрозу самодержавию, как это очевидно из его сочинений разных лет, Грозный видит со стороны различных сил.

Одна из них — удельная фронда, выступающая с позиций старинных прав, привилегий и обычаев, с позиций «вчерашнего дня». Поскольку борьба против «ленивых богатин» и «изменных бояр» находила понимание и поддержку всех неаристократических слоев населения, царская пропаганда сознательно «обояривала», именовала боярскими доброхотами и соучастниками боярских заговоров всех, кого обвиняла в измене или «не прямой» службе царю. Этот маневр имел успех не только у современников Ивана Грозного, но и у ряда историков.