Власть московского царя держалась тогда на основаниях скорее «духовных», чем материальных: на традиции подчинения подданных великокняжеской власти (хотя, как показало восстание 1547 г., традиция эта была недостаточно надежной гарантией спокойствия), на поддержке со стороны церкви, но главным образом на щедро выданных после восстания обещаниях.

Одним из этих обещаний и было «покаяние» царя и «всех людей», т. е. обязательство не допускать впредь прежнего произвола и грабежа со стороны власть имущих, провести большую программу реформ, отвечающих в основном требованиям служилой массы и верхушки городского посада. Для того чтобы укрепиться, а быть может, даже для того чтобы вообще удержаться, царская власть должна была, и по возможности быстро, по этим векселям уплатить. С этой точки зрения царь самим ходом вещей оказывался заинтересованным участником проведения программы реформ, создания общегосударственного законодательства, упорядочения «истязания» (взимания) всякого рода налогов и даней.

Для достижения важнейшей цели — увеличения и укрепления дворянского войска нужен был фонд выдачи «оклада» каждому дворянину, т. е. земля. В силу этой необходимости, а также в интересах укрепления своего авторитета главы государства царь Иван становится активным участником выработки внешнеполитической линии, направленной на расширение государства. Речь прежде всего идет о завоевании Казанского ханства.

Укрепление социальной базы государства, проведение значительных реформ, оздоровление и обновление аппарата управления, ведение активной внешней политики — все это естественно и неизбежно требовало исполнителей, способных взять на себя решение столь значительных задач. Круг людей, выдвинувшихся после потрясений 1547 г. к руководству государством, был в тот момент для молодого царя, беспомощного в бурном потоке событий, поистине спасательным кругом, за который он вынужден был держаться до тех самых пор, пока не почувствовал под ногами достаточно твердую почву. Тогда он этот «круг» оттолкнул. Но до этого в 1547–1548 гг. было еще далеко.

Позднее царь будет всячески чернить своих бывших соратников. Эти поздние его высказывания явно противоречат известной нам фактической картине тесного многолетнего сотрудничества его с «собакой» Адашевым и «невежей» Сильвестром, которые, как верно сказал Курбский, «утверждали царя». Утверждали не только объективно, своей политикой, но и глубоко и всесторонне продуманной системой его возвеличения и в своих посланиях, и в проповедях, и в летописи, и в поощряемой ими публицистической литературе. Вполне понятно, что в ответ они ждали от него поведения, не мешавшего созданию светлого образа благочестивого царя, старались держать его в руках. Общими усилиями Макария, Адашева, Сильвестра и горячо любимой царем жены Анастасии им это удавалось. Царь Иван держал себя вполне пристойно, не только перестал «человеков уроняти», но и оставил жестокие развлечения юности вроде швыряния с высоких теремов собак и кошек. Он стал образцовым христианином, ездил в далекие монастыри замаливать даже малые грехи «непотребного слова малого ради». Он нес этот крест безропотно, потому что понимал абсолютную необходимость такого поведения, без которого формальному авторитету его высокого титула невозможно было наполниться реальным авторитетом его личности. Словом, вести себя иначе ему, с одной стороны, было поздно, так как он уже вырос из возраста безответственного юнца, а с другой — рано, так как он еще не достиг той безграничной власти, которая позволит ему в будущем обращаться со своими подданными так, как ему заблагорассудится.

С годами создаваемый общими усилиями авторитет царя подымался как на дрожжах. В первую очередь этому способствовали огромные внутри- и внешнеполитические достижения его правительства. Можно думать, что его самолюбие было всем этим не в малой степени удовлетворено. Вместе с тем влияние молодого царя на дела управления было, по-видимому, весьма ограниченным, с его мнением не всегда считались.

Трудно сказать, с самого ли начала испытывал Иван IV ненависть к своим советникам, вызванную вынужденным подчинением и смирением, которая позднее то и дело выплескивалась из него но любому поводу, или она созрела в нем постепенно. Так или иначе, его согласие с Адашевым и Сильвестром в течение многих лет стойко выдерживало весьма тяжелые испытания.

Для того чтобы представить себе царя в конце 40— 50-х гг. не в качестве невольника своих же холопов, каким он себя потом изобразил, а в качестве «единомысленника» и «согласника» входивших в его правительство деятелей, необходимо ясно отличать Ивана IV конца 40—50-х гг. от царя Ивана Грозного 60-х и следующих годов его царствования. По многим пунктам своих воззрений, по крайней мере выраженных и зафиксированных, — это разные политические деятели.

Представить себе Ивана IV конца 40-х пли даже середины 50-х гг. в качестве автора сочинения, подобного первому письму к Курбскому, так же трудно, как трудно представить себе Ивана Грозного в 1565-м или, скажем, в 1575 г. произносящим без иронии или откровенного фарса речи вроде тех, с которыми он выступал в 1549 г.

Иван Грозный, разумеется, изначально «сидел где-то внутри Ивана IV, но то ли был глубоко укрыт в нем, то ли медленно и постепенно вызревал. Так или иначе процесс превращения Ивана IV в Ивана Грозного происходил в период правления Адашева и Сильвестра и с их помощью. Процесс формирования творца опричнины шел рука об руку с вызреванием тех социальных и политических предпосылок, которые привели к ее созданию.

Высказывание К. Д. Кавелина об опричнине («учреждение, оклеветанное современниками и непонятное потомству»), пожалуй, в еще большей степени применимо к Избранной раде. И в самом деле, трудно найти другой исторический пример, когда бы правительство страны, замыслившее и во многом осуществившее столько необходимых преобразований, подверглось бы столь ожесточенным нападкам современников, а затем и вторящих им историков. Многие исследователи вообще в той или иной форме отрицают существование политического института, который заслуживал бы самостоятельного наименования, предложенного для него Курбским, — Избранная рада.

В литературе об Избранной раде сложилась своеобразная историографическая ситуация. Обычно историки сетуют на противоречивый характер источников, мешающий изучению эпохи Грозного. В данном случае источники, которым «полагалось бы» противоречить друг другу ввиду крайнего расхождения во взглядах и непримиримой враждебности их авторов — Грозного и Курбского, выступают единодушно. Противоречия (которых в источниках на этот раз нет) историки вносят сами.

Утверждение о всевластии Адашева, Сильвестра и их сторонников первым высказал царь. Оно содержится в его ответе Курбскому 1564 г. Не кто иной, как Грозный, говорит о «злобесном совете», который «вся строения и утверждения по своей воле и своих советников творяще». Неоднократно подчеркивая всесилие этого совета, утверждая, что его вожди вышли в государстве «на первый чин», Грозный при этом никогда не отождествляет его со своим официальным, лучше сказать традиционным, «синклитом», т. е. с Боярской думой или даже с Ближней думой.

Единодушие свидетельств Грозного и Курбского о большом политическом и государственном значении правления Сильвестра, Адашева и их сторонников на определенном этапе истории царствования Ивана IV объясняется тем, что в их полемике противостояли друг другу не сами факты прошлого, а их истолкование. Каждый из полемистов выстраивал свою концепцию «добра» и «зла». Грозный доказывал, что всесилие тогдашних правителей было злом для государства, узурпацией власти царя и что, следовательно, изгнание их было благом. Курбский живописал время правления Избранной рады как золотой век, сменившийся тиранией царя Ивана, разогнавшего и погубившего своих добрых и мудрых советников.

Присмотримся внимательно к тому, что пишет об Избранной раде Курбский. В его изображении Адашев и Сильвестр «собирают к нему (царю. — Д. А.) советников, мужей разумных и свершенных в военных и земских вещах ко всему искусных, и еще ему их приязнь и дружбу усвояют, яко без их совету ничесоже устроити или мыслити».