Сумасшедший дом был тюрьмой для всех тех, кто, по всей вероятности, заболел психическим расстройством еще в родной Англин, но суды в те времена не занимались такими мелочами, как вменяемость обвиняемого. Клиентура росла и на месте: ее поставляли тюремные предприятия комбината.

Проявлялась здесь забота и о нравственности преступников. Библия была в каждой камере, куда запирали на ночь заключенных, занятых тяжелыми работами днем. Однако ее никто не читал, потому что в камерах не было никакого освещения, а днем узники не смели туда входить.

Каторжник Мэзон разработал чертежи собора, вмещающего две тысячи верующих. Затем другие ссыльные возводили высокую колокольню, строили стены. Как пороховой склад представлял собой копию лондонского Тауэра, так и британские соборы должны были иметь своих двойников на далеком острове. Но это здание никогда не служило молящимся, никогда не пели в нем гимнов, не служили обедни. Во время его постройки было совершено два убийства и стены, обагренные кровью, уже никогда не смогли стать святыней…

Сейчас храм превратился и руины. Гид водит по ним экскурсии, прибывшие из Хобарта или с «материка». Они хорошо организованы. В определенный час машина ждет перед зданием гостиницы в Хобарте желающих совершить поездку по живописной местности.

Гид приветствует экскурсантов. Он рассказывает об истории Порт-Артура, пересыпая свое повествование шуточками, которые входят в стоимость экскурсии. Так и хочется спросить у чичероне, сколько стоила бы одна экскурсия без его «лирических» отступлений. Он рассказывает, что духи двух убитых каторжников появляются по ночам в руинах церкви, и предлагает молодым парам прийти сюда после наступления темноты… Смеется до слез над своими анекдотами, захлебывается смехом, когда показывает, как подвешивали заключенных для наказания кнутом и как они стискивали зубы, чтобы не кричать громко. Рассказывает, что узников били часто и сильно. «Некий Догерти, леди и джентльмены, сосланный за бунт против короля, сорок два года не был на свободе ни одной минуты, зато получил в общей сложности три тысячи ударов кнутом! В нем жил строптивый дух. Ничто не могло сломить Догерти. Он был уже глубоким стариком, а все еще бунтовал против тюремной одежды, одна половина которой была коричневой, а другая — желтой». Рассказывая о моде, внедренной тюремной администрацией, гид заливался смехом, к своему собственному удовлетворению.

Неподалеку от Пуэр Пойнта губернатор Бут построил первую в Австралии железную дорогу протяженностью около двадцати километров. По ней курсировали вагоны, приводившиеся в движение узниками. В середине пути живые локомотивы, задохнувшись от бега, менялись, и вагоны с пассажирами и провиантом, а также строевым лесом тянула новая смена.

По даже этим каторжникам завидовали другие, содержащиеся в специальном здании тюрьмы, называемом образцовым.

Оно было построено крестом, по трем сторонам которого тянулись длинные коридоры, где располагались камеры, главным образом одиночки. В четвертой — была часовня. Высокая стена делила внутренний двор на четыре отдельных дворика. В тюрьме строжайше запрещались какие-либо разговоры, обращаться можно было только к стражникам, да и то шепотом. Перед выходом на прогулку узнику надевали на лицо маску, и он проходил в ней по коридору. В воскресенье каждого заключенного приводили в часовню и запирали в клетку, откуда он мог смотреть только перед собой — на амвон и пастора. Всю неделю ждали узники воскресной обедни, потому что им разрешалось петь гимны. Громко взывали они к богу, ни одни священник на имел такой усердной паствы! Целый час работали их голосовые связки, работали на совесть — ведь впереди были дни вынужденного безмолвия.

Но и ад на для всех был одинаков. Строптивых приковывали к стене в одиночках, их никогда на выводили на прогулку, вместо этого приносили в камеру кучу камней для дробления. В свою очередь, им завидовали узники, которые попадали в «немые» камеры.

Здесь можно было кричать и шуметь вволю. Все равно ни один звук на проходил сквозь двойные каменные стены. Это были самые совершенные темницы. Стражник, который раз в день приносил положенный фунт сухого хлеба и кувшин воды («воды никогда на жалели», — заливался смехом гид), проходил через четыре двери, ведущие в камеру. Они были сделаны так, что каждую следующую нельзя было открыть, не заперев предыдущую. Таким образом, ни один луч света на проникал в камеру.

Гид по очереди запирает в камере на короткое время участников экскурсии. Нам хорошо известно, что это ненадолго. Скоро мы выйдем на солнце и глубоко вдохнем чистый воздух, но тьмы каменной поры невозможно выдержать даже несколько минут.

Услуги тюремного комбината завершались на Острове Мертвых, который можно разглядеть в центре небольшого залива сквозь развешанные для сушки сети рыбаков. Экскурсанты смотрят в ту сторону и тотчас направляются в ресторан, где их ждет обед. Ведь они с утра ничего не ели. Гид заверяет, что сейчас в Порт-Артуре можно вкусно пообедать, прежние времена, когда здесь получали только хлеб и воду, миновали! В бывшем сумасшедшем доме устроено нечто вроде дома культуры; пары кружатся в такт музыке там, где некогда метались в безумии люди, чья жизнь была полна горя и страданий. Садисты присматривали за безумными, угасавшими на этом далеком острове, где кандалы — единственное лекарство. Только «девятихвостая кошка» — кнут палача — заменяла «общеукрепляющий курс лечения»…

Экскурсанты подкрепляются в ресторане. Никто не желает посетить Остров Мертвых. Там находилось кладбище каторжников. Даже смерть не делала людей равными. Надгробия полагались только офицерам, солдатам и поселенцам. Те, которых привезли сюда против их воли, в кандалах, лежат в безымянных могилах.

Узник Марк Джеффри — бунтовщик из Ирландии. Сколько с ним было забот, сколько раз с помощью кнута старались направить его по стезе добродетели — все напрасно! Последний комендант, доктор Джон Коувердэйл, в конце концов пошел навстречу просьбе строптивого каторжника и позволил ему поселиться на Острове Мертвых. Бегство было исключено: Джеффри не умел плавать. И вот он стал жить среди мертвецов. Завел домашнюю птицу, возделывал маленький огородик. Людей он видел только тогда, когда в его царство прибывала лодка с гробом — еще одним подданным царства мертвых. Это были короткие визиты. Живые сразу же отправлялись в обратный путь. Похороны были быстрыми, Джеффри всегда имел одну могилу наготове. Он выкопал еще одну в стороне, времени для этого было достаточно. Она предназначалась для него самого.

Когда я уезжал из Австралии, в моем багаже находилась картина, нарисованная на большом куске древесной коры. Ее автором был Вийюла из племени булламуму. Я спросил его, почему кенгуру валлаби, тотем его племени, нарисован дважды — один раз нормально, другой — вверх ногами, но не понял его объяснений. Поблизости же не было никого, кто бы хорошо знал язык этого племени.

Только позже я узнал, что эти картины никогда не вешались на стены, ведь кочевые племена не имеют домов, а следовательно, и стен. Когда собирался совет племени, ее клали на землю и каждый мог хорошо видеть картину с разных сторон, стоя как за спиной художника, так и напротив него. А создатель картины в это время рассказывал историю, поясняющую ее сюжет.

Я усматриваю в этом некоторую аналогию, возможно даже символическую, тому впечатлению, которое остается от изучения Австралии. Чтобы оно отвечало действительной жизни страны, надо рассматривать ее с разных сторон. Иначе картина получится смазанной, полной неясностей; мы не поймем должным образом страны, расположенной в нижней части глобуса, люди которой, по представлениям древних, ходят вверх ногами, совсем так, как чернокожий художник нарисовал своих зверей.