Точно так же как история любой войны – это не только история тех, кто сражается, история национального кризиса не ограничивается треволнениями столицы. Поэтому, возможно, читатель выразит сожаление, что он будет столь часто оказываться на берегах Сены, между дворцом Сен-Поль и дворцом на острове Сите, в окрестностях той самой Гревской площади, которая была одновременно местом собраний и средоточием торговой жизни. Ведь для тех французов, которые жили во время войны, вели ее или пострадали от нее, деревня или город, где родились девять из десяти этих людей, даже не упомянуты в настоящей книге.

Тем не менее воля историка, как бы он ни желал расширить свои горизонты и избежать сугубо парижского взгляда на французскую историю, не в силах переменить реальностей средневековой Франции. Париж тогда, в разные моменты, насчитывал от ста до двухсот тысяч жителей, тогда как крупнейшие города французской провинции – от двадцати до сорока тысяч. Только парижане образовали в Генеральных штатах группу влияния, способную выступать как четвертое сословие. Только они держали в своих руках одновременно трибуну и улицу. И именно в Париже, как во времена Этьена Марселя, так и во время мятежа кабошьенов, решались судьба мира и судьба монархии.

Поэтому в нашем историческом контрапункте до бесконечности возникает тема парижского фактора в развитии событий, когда Париж жил лишь за счет провинции, но провинция знала, что ее история отчасти зависит от Парижа. Справедливо будет сказать, что это во многом была история новоиспеченных парижан. Столица – место действия, но персонажи спектакля, разыгрываемого там, – жители всей Франции. Париж – это Этьен Марсель и его предки из числа крупных парижских бюргеров, но это также Жувенель, Кошон, Жерсон и многие другие, для которых столица была ступенью в их карьере. Впрочем, кто скажет, были ли парижанин Бедфорд и его жена Анна Бургундская англичанами или французами?

В истории этого воинственного века царит хронология. В большей степени, чем для других периодов, логика истории здесь основана на смене времен. Последствия поражения, естественно, приходят вслед за таковым, так же как предпосылки мира предшествуют перемирию и заключению договора. Хлебный кризис связан не только с Черной чумой, которая за ним следовала, и с Жакерией, которая его сменила еще до реакции парижских собственников и разочарования в короле Наваррском, вызванного его переходом в другой лагерь, – в диахронической истории сельской жизни он связан также с вековым застоем в ценах на зерно и с многовековым исходом из села. Поэтому, если в структуре книги предпочтение будет отдаваться последовательной связи событий во времени, это не должно вызвать удивления. При анализе я тоже рассматриваю в первую очередь время с точки зрения человека, во всей сложности и в среднесрочной перспективе. Ведь для современников все было связано – расколы двуглавого христианского мира, реформа церкви и настороженное отношение к светской власти Авиньона, реформа королевской власти и обличение финансовых растрат, враждебность к герцогу Людовику Орлеанскому и поддержка бургундской партии, компромисс с кабошьенскими мятежниками, конечная сделка с англичанами. Все это для одних и тех же людей составляло цепь политических событий, логическую ментальную последовательность.

Знаменитые или безвестные, действующие лица истории испытывали эту совокупность мотиваций и восприятий, причем в одно и то же время, сознательно или неосознанно принимая участие в едином движении. Благородный сеньор, заседающий в «суде любви», созванном, чтобы рассудить поклонников и хулителей какого-нибудь «Романа о Розе», престиж которого вдруг поколебала Кристина Пизанская, был бы очень удивлен, узнав, что это дело связано с итальянскими амбициями брата Карла VI и даже с настойчивыми требованиями реформ, которые периодически выдвигали францисканцы в противовес мирской пышности нового Вавилона. Тем не менее это так и было.

История запрещает себе судить людей, вместо того чтобы понимать их. Но, желая понять индивидов и группы во всей целостности их ментального мира, читатель, может быть, пересмотрит некоторые давние суждения истории и историографии – суждения, оттенки которых важно уточнить во времени и в пространстве, исключив их из моральных и политических систем отсчета, по преимуществу анахроничных.

Ведь что такое война? В Бордо это не то же самое, что в Париже, а в Безье – не то же, что в Вернее. И, конечно, это разные вещи в Арфлере и в Домреми Что такое англичане? Не одно и то же для Жоффруа д'Аркура в 1350 г., для Протоиерея в 1360 г., для Кошона в 1420 г. и для Никола Ролена в 1435 г. Бордоский купец воспринимал англичан иначе, чем нормандский крестьянин.

Облик людей сам по себе богаче оттенками, чем кажется с первого взгляда, особенно когда их образы уже более или менее сформировались на основе привычных картинок. Как относиться к Карлу Злому, незаконно лишенному шампанского наследства, к Этьену Марселю, обманутому собственным окружением, или к Бертрану Дюгеклену, столь часто попадавшему в плен? Может быть, стоит посмотреть новыми глазами на персонажей, которые кажутся монолитными, как Аркур или Жанна д'Арк, или на таких людей сложной судьбы, как Кошон или Ришмон. Кстати, вела ли себя Жанна одинаково, столкнувшись с инертностью дофина Карла, политическим реализмом королевы Иоланды, утонченной жестокостью клириков, скептицизмом капитанов, энтузиазмом простых воинов?

Однако главное действующее лицо этой книги бесполезно искать в указателе. Это тот человек, не попавший в хронику, который в период между началом XIV в. и серединой XV в. прожил свои двадцать-тридцать лет – столько жили те, кто не умер в детстве. Он сражался, если только не дрожал. Он участвовал в мятеже, если только не устранился от него, пожав плечами. Он менял свои взгляды, толком не сознавая этого. Как на войне, так и в перемирии он спасал свою жизнь или терял все. Он роптал.

Гентский ткач за спиной Артевельде или живодер из Больших мясных рядов за спиной Кабота, доведенный до отчаяния мужик из ватаги Большого Ферре или ищущий найма солдат из отряда Вильяндрандо, зевака, который довольствуется вином из праздничного фонтана или любопытствует, кого сегодня повесили, – он точно так же вел Столетнюю войну, как герцог Филипп – «Отец, остерегайтесь…» – и почти так же, как профессионал Ла Гир. Об этой войне, к которой чуть-чуть был причастен и он, он немало говорил. Его не всегда понимали. Мы попытаемся его понять.

Париж, 15 мая 1980 г.

Столетняя война – это не воинственный век, начавшийся при Эдуарде III и его старшем сыне, Черном Принце. Это третий и последний век войны, начавшейся во времена первых крестовых походов, во времена принцессы, которую звали Алиенора – или Элеонора – и которую наследство отца сделало герцогиней Аквитанской. Алиенора была красивой, умной, своевольной. Политический брак превратил ее в королеву Франции, но благочестивый Людовик VII был мужчиной очень скучным, а Алиенора знала о своем умении обольщать.

Шел 1152 год. Людовик VII уже стал посмешищем во время Второго крестового похода: его жена на виду у всего двора влюбилась в своего дядю Раймунда Пуатевинского. Вернувшись из Святой земли, Алиенора упала в объятия молодого и элегантного Генриха Плантагенета, графа Анжуйского и герцога Нормандского.

Смирившись со своим смешным положением Капетинг рисковал утратить всякий политический вес во Франции, где власть короля пока что была непрочной. К тому же Алиенора еще не даровала ему ни одного сына. Без труда нашлись несколько епископов и примкнувшая к ним группа верных баронов, обнаруживших, что король и королева были кузеном и кузиной. Брак, в который они вступили пятнадцать лет назад, оказался недействительным. Честь и достоинство короля были спасены.

Через два года Генрих Плантагенет наложил руку на корону Англии. Отныне вассалом короля Франции был король, и эта королевская корона наделила новым значением герцога Нормандского – властителя герцогства Аквитании благодаря жене.