— Лады, — усмехнулся дворецкий, — Себе её приглядел, что ли? Да ладно, в городе всё тихо, развлекайся.

— Слава богам!

Мишна, лёжа на лавке, укрывшись с головой каким-то тулупом, думала, что всё прошло гладко — кроме камешка — маленькой слабости, допущенной в Уралии, в пещере Горыныча. Ерунда, прилип камешек к ладони старшего дружинника — как пришёл, так и ушёл. Главное — ни слова про Коттина, Стефана, и путешествие она не сказала. А про Фавна — наверняка, им, стражникам да дружинникам, и так всё известно. Не зря княжеский хлеб едят. Ах, мудрён древний Кот — и это предусмотрел, посоветовал рассказать.

Утром ушёл Стефан. Пошёл не вслед за девушкой, а в сторону — сделать круг, выйти к стольному граду с южной стороны, пройдя вдоль берега, и по льду перебежать Шексну. А если остановят — заплутал, братцы.

Коттин довольно потянулся, прилёг у костра — в лесу стояла зимняя тишина, только где-то в кронах пищали птенцы — клесты большие оригиналы, выводят птенчиков в самую стужу. Бывший Кот, затаившись, пригляделся — в гнезде, упрятанном в еловых лапах, сидела жёлтая птичка, шелушила еловую шишку — с дерева планировали лёгкие кожурки, улетали по ветру. Изредка в гнездо наведывался красногрудый самец, с таким же изогнутым крест-накрест клювом — приносил какие-то орешки, семечки, кусочки коры с червяками — всё, что давал зимний лес для скудного пропитания.

Коттин вздохнул — хорошо быть птичкой, она не сеет, не пашет, лесом и полем кормится. Он затушил костёр, собрал нехитрые пожитки, закинул за плечо меч и лук, пошёл, осторожно ступая, в вглубь леса. Только через пару часов, Коттин набрёл на пустую, занесённую снегом берлогу — зверь ушёл, кем-то разбуженный, или залёг с осени в другое логово. Странник нырнул в чёрную нору, завернулся в куртку, а сверху ещё и в накидку, закопался в снег — скоро заметёт, никто и следа не сыщет. Надо было выждать — то есть, просто проспать волшебным сном несколько недель. Про этот фокус Коттина не знал никто из его новых знакомых, но существу, выигравшему бессмертие у бога в кости, казалось — что тут особенного: уснуть, и проснуться, когда солнышко пригреет, оттаять ото льда, умыться в ручье…

Стефан брёл по заснеженному лесу, придерживаясь тусклого пятна на небесах — Солнце спряталось за облачное одеяло. Каждый час, а время парень чувствовал неплохо, он отклонялся немного влево, чтобы выйти к берегу Белого озера, не заблудиться в бескрайних лесах. В лесу было сумрачно, несмотря на белейший снежный покров, сквозь который уныло торчали сухие стебли крапивы, стволы молодых рябин с объеденными снегирями кистями ягод, какие-то фиолетовые прутья неведомого кустарника. Наконец, в серо-зелёной стене леса блеснул вертикальный просвет, потом второй, прямо по курсу становилось светлее. Стефан понял, что впереди большое пустое пространство — не иначе, как долина Шексны.

Вдруг внимание наследника готского престола, правда, уже канувшего в веках, привлёк странный звук — кто-то тоненько пищал, а может быть скулил, плакал. Юноша тут же свернул в нагромождение огромных густых елей, продрался сквозь переплетение заснеженных еловых лап, вытаскивая из-за пазухи снег. Он оказался на маленькой полянке, в полутьме, деревья сверху сомкнулись, не давая попасть сюда свету, падающему с пасмурных небес. На пятачке, окроплённом заиндевевшими каплями крови, с множеством собачьих, а, может быть, волчьих следов, лежало тельце щенка — видимо, сука разродилась и перетащила детёнышей куда-то в своё логово, а этого не взяла — законы дикой жизни суровы — слабые никому не нужны. Стефан взял щенка на руки, подул в усатую мордочку — тот открыл глаза, глупые, карие, всё-таки сука лежала на этом месте с выводком не один день, щенок не был новорожденным. «Возьму, выкормлю!» — решил названный брат древнего странника, сунул дрожащее тельце за пазуху и полез через ёлки назад, в нормальный лес, побежал шустро к появившемуся вдали просвету.

К вечеру юноша вышел к Белозерским слободкам с юга, ещё не совсем стемнело и стражники пропустили парня без особых допросов:

— Эй, куда прёшься, парнишка? Из лесу, что ли?

— Ась? Это… из лесу.

— Эй, братцы, гляди — из лесу вылез! Зачем пришёл-то?

— Так… отец мой, Никон, велел в дружину поступить.

— А-ха-ха! Господин Литвин, — проходящему мимо начальнику, — тут новый дружинник объявился! А-ха-ха!

— Так! Кто таков? В дружину желаешь?

— Звать меня Стефан, я сын Никона, мы с дальнего лесного хутора. Возьмите меня, боярин, хоть на конюшню, хоть в оружейную.

— Никон, говоришь? Слышал от купцов. У тебя же ещё брат есть?

— Радим дома, при родителях.

— Пойдём со мной. Я гляжу, ты здоровый паренёк. Долго сюда шёл? А это у тебя кто? Какой кутёнок! Пошли, я тебя на кухню отведу, — две фигуры передвигались по майдану, постепенно растворяясь в темноте, пока не исчезли вовсе.

В это время в западные ворота въехали сани воеводы Чудеса, с богатырём Аминтой в роли кучера, с мальчиком Ариантом в роли пленного. Или подозреваемого. В чём? Не важно. Князь Чурило разберётся, он умный, пресветлый, у него хранятся свитки и пергаменты с чертами и резами. Стражники дунули в рожок два раза, приветствуя воеводу. Положено.

Дело о Коте вступило в новую стадию.

Сквозь плотно сжатые веки свет проникал в виде тёплого оранжевого пятна. Оно разгоралось всё сильнее, обещая жаркое солнце, раскалённую пустыню, песчаный берег ласкового моря. Наконец, свет достиг заснувшего, оледеневшего мозга, и существо сделало попытку открыть глаз. Сначала задрожала белая, короткая ресница, веко натянулось, под ним выпуклым шаром прокатилось туда-сюда глазное яблоко — и вот свет победно хлынул в узкую щель, будя уснувшее сознание, растопляя ледяные спайки мозга. Существо открыло глаз, потом, спустя мгновение, второй, взглянуло на мир ледяными светло-серыми, цвета стали, глазами. Снег вокруг тела протаял почти до земли. Серая накидка, в которую было укутано существо, оказалась под лучами яркого солнца, покрылась сосновыми иголками, кусочками коры, однако, края её вмёрзли в лёд, держали крепко, не пускали на волю. Существо дёрнулось, так, что накидка затрещала, взлетела в воздух, упала к ногам человека. Точно — человека, с длинными грязными ногтями, с бородкой, белой щетиной покрывающей узкое курносое лицо.

Коттин потянулся, погнал кровь по сосудам, от этого усилия затрепетали мышцы, свелись судорогой — смерть не желала отдавать лакомый кусок плоти, сопротивлялась, терзала тело. Коттин, выгнувшись, упал на снег, завыл, стал кататься, дёргая руками и ногами. Потом затих, полежал немного — боль в голове отступила, на её место пришли мысли, потом понемногу стала проявляться память. Возвращение из спячки состоялось — как всегда страшно и болезненно. И ещё эта грязь — она въелась в кожу, вызывала чесотку, наслоившуюся на покалывание раскалёнными иглами — тем не менее, тело древнего оборотня возвращалось к жизни.

После того, как бывший Кот умылся в ручейке, проложившем русло среди посеревших снегов, он сбрил волосы. Бриться пришлось, остро отточенным кинжалом дамасской стали, без мыла. Усы и бороду странник оставил. Потом Коттин долго шарил в мешке — извлёк оттуда замёрзшую, заплесневелую корку чёрного хлеба, жадно её сжевал, запил ледяной водой. Меч и лук привычно заняли место за спиной, огня у странника не было — огниво он отдал Мишне, значит, придётся откушать сырого глухаря или тетерева — лесные кабанчики уже подросли, их мясо стало жёстким, да и сил нет охотиться. Так, у нас уже самый конец марта — пора явиться в стольный град. Но стоит ли туда идти напрямик? Вдруг его всё ещё ищут? Нет, надо попасть в город иным путём.

И Коттин направился в сторону от Белозерска — на берег Белого озера, в одно местечко, давно ему известное — в деревню Киснемы, что приютилась под самой оградой стольного града, Коттин захаживал и раньше. Киснемы стояли ближе к плоским берегам Белого озера, тогда как городские слободы строились в полях и лесах — крестьянские общины стремились на новые земли. Киснемы были поселением древним — с погостом и кружалом.