Поезд тронулся медленно, но скорость набрал быстрее, чем я ожидал. Слепящие огни неслись на меня. Рокот перерос в грохот. Надо мной нависла громадная масса. Силуэт машиниста на фоне пышущей топки, черный профиль машины, клубы пара мелькнули и скрылись. Я выскочил на насыпь, за что-то схватился, сорвался, опять схватился, снова сорвался, вцепился в какую-то ручку, повис, пересчитывая носками ботинок рельсы, и с трудом вытянул себя на буфер пятой от головы поезда платформы. Это оказался товарняк, и платформа была забита кулями, мягкими кулями, покрытыми угольной пылью, — в них ехали обратно на шахту пустые мешки из-под угля. Я вполз повыше и зарылся в эти кули. Через пять минут я исчез под ними. Мне было тепло и удобно. Может, машинист видел, как я бежал к поезду, и на следующей станции поднимет тревогу — а может, и нет. Куда идет поезд? Где его будут разгружать? Действительно ли это направление на Делагоа-Бей? Что делать утром? A-а, пустое. Повезло сегодня — и хорошо. Дальше — по обстоятельствам. Я расположился поспать, и, поверьте, нет колыбельной лучше перестука колес поезда, уносящего беглеца от вражеской столицы со скоростью двадцать миль в час.
Не знаю, сколько времени я спал, но проснулся внезапно и без следа недавней веселости, с гнетущим сознанием наваливающихся забот. Сойти с поезда нужно было до рассвета, чтобы успеть напиться где-нибудь в прудике и еще затемно найти укрытие. И дожидаться, когда меня выгрузят вместе с мешками, не стоило. Я выбрался из своего уютного гнездышка и опять сел на буферный штырь. Поезд шел с приличной скоростью, но я понимал, что пора слезать. Я ухватился за скобу сзади платформы, сильно оттолкнулся левой рукой и прыгнул. Мои ноги, влепившись в землю, сделали два гигантских шага, и в следующую секунду я распластался во рву, здорово оглоушенный, но невредимый. Поезд, мой верный ночной товарищ, продолжал свой путь.
Было еще темно. Вокруг широко раскинулась выстланная высокой росистой травой долина в окружении низких холмов. Я поискал воду в ближайшей балке и скоро обнаружил чистую лужицу. Я умирал от жажды, но, даже напившись, продолжал пить, запасаясь на целый день.
Скоро начало светать, небо на востоке позолотилось и заалело, расчерченное поперек грузными темными облаками. Я с облегчением увидел, что рельсовый путь идет прямо к солнцу. Выходит, я выбрал правильную дорогу.
Вволю напившись, я направился к холмам, рассчитывая спрятаться там, и, поскольку совсем рассвело, углубился в рощицу на склоне глубокой лощины. Здесь я хотел отсидеться до сумерек. Одно утешало: никто в целом мире не знал, где я нахожусь, — как не знал этого и я сам. Было четыре часа. От вечера меня отделяли четырнадцать часов. Мое страстное желание действовать, пока не иссякли силы, растянуло их вдвое. Поначалу я сильно зяб, но постепенно солнце набрало мощь, и к десяти часам уже припекало нещадно. Мне составлял компанию огромный стервятник, проявлявший нездоровый интерес к моей особе и время от времени разражавшийся диким зловещим клекотом. С моего бугра мне открывалась вся лощина. В трех милях к западу лежал городок под жестяными крышами. Однообразие холмистой местности скрашивали разбросанные там и сям фермы, утопающие в зелени. У подножия холма расположился кафрский крааль, фигурки его обитателей сновали по пашням и вокруг пасущихся на лугах коз и коров… За весь день я съел только плитку шоколада, которая, вкупе с жарой, вызвала нестерпимую жажду. Прудик был всего в полумиле, но я не решился оставить мое лесное убежище: по долине то и дело проходили и проезжали белые люди, а один бур завернул в рощу и дважды пальнул по птицам совсем рядом со мной. Однако меня никто не заметил.
Запал минувшей ночи выгорел, наступил чудовищный спад. Я был очень голоден, перед побегом я не обедал, а шоколад, хоть и подкрепляет, сытости не дает. Мне бы хорошенько выспаться, но сердце так колотилось, нервозность и растерянность были такими, что об отдыхе я и не думал. Я перебирал в уме все возможные исходы своей эскапады. Словами не передать, каким страхом и омерзением я преисполнялся при мысли о том, что меня поймают и вновь водворят в Претории. Я не находил утешения ни в одном из философских наставлений, которыми иные щеголяют в часы душевной и физической крепости и покоя. В беде, как оказалось, от них толку мало. С ужасающей ясностью я осознал, что никакими потугами своего слабого ума и тела я ничего не добьюсь и что мне не уйти от врагов без помощи Высшей Силы, которая вмешивается в вечный ход причин и следствий чаще, чем мы это признаем. Я долго и истово молил поддержать и наставить меня. И моя мольба, как мне кажется, была услышана и вскоре чудесным образом исполнена».
________________
Эти строки я написал много лет назад, еще под впечатлением от пережитых событий. Больше я не мог тогда сказать, иначе помогшие мне люди поплатились бы свободой, а то и самой жизнью. Уже много лет как эти опасения отпали. Пришло время рассказать, что было дальше и как мое почти безнадежное положение обернулось огромной удачей.
Весь день я внимательно следил за железной дорогой. В обе стороны прошли два-три поезда. Я рассудил, что ночью пройдет столько же. На один из них я и собрался сесть, несколько скорректировав свои вчерашние действия. Я заметил, как медленно поезда, особенно длинные товарные составы, берут крутые подъемы. Иногда они двигались чуть ли не со скоростью пешехода. Нетрудно было выбрать такое место, где путь не только идет вверх, но и изгибается, и вспрыгнуть на платформу с внешней стороны дуги, когда локомотив и вагон с конвоирами скроются за поворотом и ни машинист, ни охрана меня не увидят. План представлялся во всех отношениях разумным. Я так же сойду с поезда до рассвета, отмахав за ночь шестьдесят-семьдесят миль. До границы останутся полторы сотни миль. И почему не проделать то же самое опять? Что мешает? Ничто не мешает. Три долгих ночных броска — и я на португальской территории. Две-три плитки шоколада и полный карман галетных крошек — достаточный запас, чтобы худо-бедно продержаться, не подвергая себя страшному риску быть схваченным при первом же обращении за помощью. В этом настроении я торопил наступление темноты.
Долгий день кончался. Западные облака вспыхнули огнем; тени холмов протянулись через равнину; по дороге к поселку медленно полз бурский фургон, влекомый длинной упряжкой; кафры собрали скот в загоны вокруг крааля; свет мерк, и скоро совсем стемнело. Тогда — и ни минутой раньше — я покинул свое убежище. Я устремился к полотну через бурьян и буераки, по пути напившись из ручья вкусной холодной воды. Я направлялся к тому месту, где поезда, как я видел, еле-еле тащились в гору, и скоро нашел заворот, подходивший мне по всем параметрам. Укрывшись за кустиком, я ждал и надеялся. Минул час, минули два часа, три — поезд не появлялся. Последний прошел шесть часов назад — я специально заметил время. Пора уже быть следующему. Истек еще час — нет поезда! Мой план трещал по швам, надежды улетучивались. В конце концов, не исключено, что на этом участке поезда вообще в ночные часы не ходят. Так оно и было, и я бы напрасно ждал до рассвета. Однако где-то после полуночи терпение мое лопнуло и я двинулся вдоль путей, решив пройти хотя бы десять-пятнадцать миль. Я не далеко ушел. Каждый мост охраняли вооруженные люди, и через каждые несколько миль стояли бараки. Часто попадались станции, вокруг которых теснились поселки под жестяными крышами. Весь вельд был залит ярким светом полной луны, и мне приходилось огибать опасные места, иногда даже ползком. Удаляясь от полотна, я вяз в трясинах и болотах, продирался сквозь обсыпанную росой высокую траву, переходил вброд речушки, через которые были перекинуты железнодорожные мосты. Скоро я вымок по пояс. Месяц в заключении, без физических упражнений, сделал свое дело — ходьба, голод и недостаток сна быстро истощили меня. Впереди показалась станция. Это была обыкновенная платформа посреди вельда в окружении нескольких домов и бараков. Но рядом, на запасных путях, чернели три длинных товарняка — ясно, их поставили туда на ночь. И ясно, что движение по дороге не было регулярным. Эти три замерших в лунном свете состава подтвердили мои опасения: на этом участке поезда ночью не шли. На что же годился тогда мой план, еще днем представлявшийся мне столь чудесным и верным?
