Весь следующий день мы занимались преследованием. Если прежде лес отдаленно напоминал европейскую пущу, то теперь он сменился зарослями пальм самого разного размера и вида с бутылочными стволами. Через три-четыре часа мы снова вышли на открытое место, перешли вброд реку и остановились на ночевку у какой-то убогой хижины, удостоившейся названия на карте. Было жарко, и мы с товарищем соблазнили двух штабных помоложе искупаться в реке, с трех сторон обнимавшей наш лагерь. Вода была восхитительная, теплая и чистая, и место мы выбрали прелестное. Мы уже одевались на берегу, когда неподалеку услышали выстрел. Потом еще один, еще, потом началась пальба. Над нашими головами засвистело. Ясно было, что нас всерьез атакуют. Мы натянули обмундирование и, крадучись вдоль реки, вернулись в штаб. К нашему возвращению в полумиле уже кипела схватка и на лагерь сыпались пули. Мятежники были вооружены в основном «ремингтонами», и их низкое уханье странно контрастировало с пронзительной трескотней испанских магазинных винтовок. Примерно через полчаса неприятель получил свое сполна и отошел, унося раненых и убитых, которыми, думается, их обеспечили впрок.

Мы спокойно пообедали на веранде и отправились в свои гамаки в сарае. Скоро меня разбудила стрельба; не отдельные выстрелы, а залпы оглашали ночь. Одна пуля пробила тростниковую крышу нашего барака, другая ранила дневального снаружи. Я бы с радостью выбрался из гамака и лег на пол, но другие не шевельнулись, и я решил, что правильнее оставаться на месте. Меня еще подбодрило соображение, что испанский офицер, занимавший гамак между мной и линией вражеского огня, был человеком корпулентным, если не сказать — тучным. Я никогда ничего не имел против толстяков. А уж этого просто нежно полюбил. Мало-помалу я заснул.

После беспокойной ночи колонна выступила рано. Туман служил прикрытием неприятельским стрелкам, и, едва мы переправились через реку, они встретили нас прицельным огнем. Отступая перед нами, враги использовали любое позиционное преимущество. Пусть их пули урона почти не наносили, но в нашей колонне, простреливаемой по всей длине, скучать никому не приходилось. В восемь часов голова испанской колонны вышла на открытую местность. От начала луговины До расположения противника протянулся широкий травянистый проселок, с одной стороны огражденный проволочным забором, чередой чахлых деревьев — с другой. По обе стороны проселка лежали поля, поросшие буйной, по пояс, травой. Справа от проселка, примерно в полумиле от нас, был пальмовый островок — что-нибудь около сотни деревьев. Вел проселок прямиком на пологий холм с редкой изгородью наверху и густым лесом с тыла. Здесь и был вражеский рубеж, и генерал решил немедленно его атаковать.

Тактика была простейшая. Когда головной испанский батальон вышел на открытый простор, на оба фланга выступили и рассыпались цепью две роты. Кавалерия заняла позицию справа от проселка, а артиллерия выдвинулась вперед по центру. Генерал, штабные и оба британских гостя торжественной кавалькадой поехали по проселку в пятидесяти ярдах позади огневой линии. Второй батальон выстроился в колонну поротно и двинулся следом за пушками. Триста ярдов преодолели в тишине. Потом гребень холма закурился дымками, и тотчас загрохотали неприятельские ружья. После двух пристрелок они принялись палить уже безостановочно и со всех точек рубежа. Не замедлила ответить испанская пехота, продолжая идти вперед. С обеих сторон огонь был плотным. В ушах звучали то будто вздох, то свист, то жужжание обозленной мухи. Генерал со свитой остановился в четырехстах-пятистах ярдах от дымящейся и потрескивающей на гребне холма изгороди. Мы прямо верхами, без всякого прикрытия, наблюдали за атакующей пехотой. Воздух звенел от пуль, глухими стуками отзывались терзаемые пальмы. Испанцы держались молодцами, и мы старались не сплоховать. Опасность казалась нешуточной, и я даже был удивлен, что в этой заварухе погибло так мало людей. Из двадцати человек свитских только трое-четверо получили ранения или потеряли лошадей, а убит не был никто. Вскоре, к моему облегчению, залпы «Маузера» покрыли все звуки, неприятельский огонь ослаб и постепенно сошел на нет. Я видел, как маленькие фигурки улепетывают и быстро ныряют в лес, затем воцарилась тишина. Пехота ринулась вверх и заняла вражеские позиции. Преследование было невозможно: джунгли стояли глухой стеной.

Продовольствия у нас оставалось только на день, и через безлесную равнину мы отошли к Ла-Хикотеа. Защитив испанскую честь и утолив наше любопытство, колонна вернулась на побережье, а мы в Англию. Вряд ли, думали мы, испанцы быстро завершат войну на Кубе.

Весной 1896-го 4-й гусарский вывели в Хаунслоу и Хэмптон-Корт, готовя осенью отправить в Индию. В Хаунслоу мы передали своих лошадей какому-то вернувшемуся на родину полку, и таким образом наша кавалерийская подготовка завершилась. Наш полк отбывал на Восток на двенадцать-четырнадцать лет, и офицерам предоставили немыслимые отпуска и льготы для устройства своих дел. Пока при нас были лошади, мы провели на Хаунслоу-Хит последний парад, где полковник Брабазон, чей срок командования нами истекал, попрощался с полком краткой и чеканной речью воина.

Я провел приятнейшие шесть месяцев; в сущности говоря, такого упоительного безделья мне еще не выпадало. Я мог жить дома с матерью и два-три раза в неделю ездить на подземке в казармы Хаунслоу. Мы играли в поло в «Херлингеме» и «Рениле». «Рохамптон Граунда»[12] тогда еще не существовало. Теперь у меня было пять вполне хороших пони, во мне находили способности. Я закрутился в вихре светских удовольствий. В те дни Английское Общество еще жило по старинке. Это было яркое и могущественное племя, державшееся совершенно теперь забытых норм поведения и способов их охраны. В значительной степени все знали друг друга — и друг про друга тоже. Около ста великих фамилий, правивших Англией на протяжении многих веков и видевших ее восхождение на вершину славу, были связаны тесным родством через браки. Всюду встретишь либо друга, либо родственника. В большинстве случаев первые в обществе были первыми и в парламенте, и на скачках. Лорд Солсбери осмотрительно воздерживался от созыва Кабинета, когда в Ньюмаркете были бега, и палата общин объявляла перерыв на Дерби. В те дни роскошные приемы в Ланздаун-Хаусе, Девоншир-Хаусе или Стаффорд-Хаусе содержали в себе все элементы, составляющие веселый и блестящий светский кружок, имеющий ближайшее касательство и к парламентским делам, и к армейской и флотской иерархии, и к политике государства. Ныне в Ланздаун-Хаусе и Девоншир-Хаусе размещены отели, квартиры и рестораны, а в Стаффорд-Хаусе открылся безобразнейший и глупейший музей, в выцветших залах которого демонстрируют свое унылое гостеприимство социалистические правительства.

Но в 1896-м эти тени еще не нависли над Лондоном. Наоборот, все жили ожиданием грядущего в следующем году Бриллиантового юбилея[13]. Я перемещался из одного восхитительного окружения в другое, в конце недели гостил в прекрасных имениях и дворцах, которые через настоящих своих владельцев сохраняли еще связь с триумфальной историей Соединенного Королевства. Хорошо, что хотя бы несколько месяцев я созерцал этот ушедший мир. Перед моим внутренним взором стоит бал-маскарад у герцогини Девонширской в 1897-м. Там словно проигрывались сцены из романов Дизраэли. Одно из его знаменитейших описаний прямо-таки воссоздавалось вживе: летний вечер, снаружи, в Грин-парке, толпятся люди, глазея на съезд и разъезд гостей, слушая музыку и, возможно, задумываясь о пропасти, которая тогда разделяла верхи и низы.

Когда в 1920-м мсье Поль Камбон завершил свою долгую достопамятную миссию при Сент-Джеймсском дворе, он любезно согласился позавтракать у меня в доме. Зашел разговор о грандиозных событиях, которые мы пережили, о том пути, что проделал мир с начала столетия.