Пусть читатель вообразит, с какой окрыленностью устремились мы к высшей цели. Однако между нами и ее достижением пролегла дистанция в несколько лет.

Перед жарким сезоном 1897 года стало известно, что некоторые офицеры могут получить так называемый «трехмесячный отпуск по совокупности заслуг» для поездки в Англию. Мы только что приехали сюда, и почти никто не горел желанием отправляться обратно. А мне было жаль не воспользоваться таким заманчивым предложением, и я вызвался заполнить брешь. Я отплыл из Бомбея в конце мая, в лютый зной, при сильном волнении, разбитый морской болезнью. Когда я смог принять вертикальное положение, мы на две трети одолели Индийский океан, и вскоре я свел знакомство с высоким худощавым полковником, отвечавшим за стрелковую подготовку в Индии, его звали Иэн Гамильтон. Он открыл мне глаза на то, что между Грецией и Турцией напряженные отношения. Вот-вот начнется война. Он был романтик и стоял за греков, надеялся послужить им в каком-нибудь качестве. Я, взращенный на идеях тори, держал сторону турок и видел себя в роли военного корреспондента при их войске. Они, конечно, победят греков, заявлял я, так как их по крайней мере впятеро больше и они лучше вооружены. Мой попутчик искренне расстроился, и тогда я сказал, что не приму участия в военных действиях, а просто посмотрю и отпишу как и что. Когда мы добрались до Порт-Саида, выяснилось, что греки уже проиграли. Благоразумно и поспешно они уступили в неравном соперничестве, и великим державам пришлось пустить в ход дипломатию, чтобы спасти их от крушения. И вместо того чтобы мотаться по полям сражений во Фракии, я провел две недели в Италии, взбирался на Везувий, исследовал Помпеи и главное — узрел Рим. Я перечитал те страницы Гиббона, где говорится о чувствах, с которыми он, уже в преклонные годы, впервые вступил в пределы Великого города, и хоть я не мог тягаться с ним в учености, но с благоговением следовал по его стопам.

Все это послужило хорошим вступлением к увеселениям лондонского сезона.

Я фланировал по лужайкам Гудвуда, наслаждался чудесной погодой, играл на бегах, когда патаны на индийском пограничье подняли мятеж. Из газет я узнал, что сформирована действующая армия из трех бригад и командиром над ней поставлен сэр Биндон Блад. Я немедленно напомнил ему о себе телеграммой и взял билет до Бриндизи, чтобы успеть на индийский почтовый. Я еще заручился поддержкой лорда Уильяма Бересфорда. Он тоже просил за меня генерала. Перед моим отъездом с вокзала Виктории лорд Бересфорд угощал меня в Мальборо-клубе. Широкие они были натуры, эти Бересфорды. Они заставляли вас почувствовать, что мир и всякий человек в нем — неизмеримая ценность. Не забуду, как он объявил о моем решении своим клубным друзьям, людям много старше меня:

— Вечером он едет на Восток, на театр войны.

Меня поразило это «на Восток». Другие сказали бы: «Он едет в Индию», но для того поколения «Восток» был вратами к подвигам и завоеваниям Британии.

— На фронт? — спросили они.

— Надеюсь, — только и мог сказать я.

Все приняли меня чрезвычайно тепло и даже восторженно. Я раздувался от сознания собственной значимости, но не мог не заметить настороженности в отношении к плану кампании, предложенному сэром Биндоном Бладом.

Я еле успел на поезд и отбыл в отличнейшем настроении.

Одного плавания в Индию достаточно, другие — уже перебор. Было самое жаркое время года, в Красном море — ни ветерка. Опахалыцики гоняли воздух в переполненной кают-компании (электрических вентиляторов еще не было), дурманя кухонными запахами. Но физические неудобства не шли ни в какое сравнение с моими душевными терзаниями. Я жертвовал целым двухнедельным отпуском. В Бриндизи ответа от сэра Биндона Блада не было. Наверняка придет в Аден. Там я топтался у стойки, пока не разобрали последние телеграммы — мне опять ничего. Однако в Бомбее меня ждали хорошие новости. Генерал писал: «Очень трудно; вакансий нет; приезжайте корреспондентом; постараюсь оформить. Б.Б.».

Прежде мне предстояло получить отпуск в полку в Бангалоре. Для этого нужно было два дня тащиться по железной дороге в направлении, противоположном тому, куда устремлялись мои надежды. В полку удивились, что я рано вернулся, но лишний младший офицер всегда в деле пригодится. Между тем меня определили военным корреспондентом в газету «Пионер», а матушка озаботилась, чтобы мои письма одновременно публиковались в «Дейли телеграф», где обещали платить пять фунтов за колонку. Не много, если считать, что я оплачивал все расходы из своего кармана. Не без трепета представляя телеграмму сэра Биндона Блада своему непосредственному начальнику, я выложил и корреспондентские мандаты. Но полковник был снисходителен, а судьба благосклонна. Тем же вечером с денщиком и полной выкладкой я поспешил на железнодорожную станцию Бангалора и купил билет до Ноушеры. Приняв кошель с рупиями, индус-кассир сунул в окошко простейшего вида билет. Из любопытства я спросил, сколько ехать.

Вежливый индус приник к расписанию и бесстрастно ответил: «Две тысячи двадцать восемь миль». Большая страна Индия! Это означало пять дней пути в нестерпимую жару. Компании у меня не было, но было много книг, и время прошло не без приятности. Приладившиеся к местным условиям просторные индийские вагоны внутри были обтянуты кожей, плотно закупорены и зашторены от палящего солнца и держали прохладу благодаря влажному соломенному кругу, который надо было время от времени раскручивать. Я провел пять дней в темной замурованной камере на колесах, читал при лампе или осторожно допущенном лучике света.

На сутки я задержался в Равалпинди, где в 4-м драгунском гвардейском полку служил мой друг, тоже младший офицер. В городе было неспокойно, хотя фронт находился в нескольких сотнях миль. Весь гарнизон надеялся, что их пошлют на север. Отпуска отменили, драгуны ждали приказа точить клинки. После обеда мы отправились в сержантскую столовую, где вовсю шла спевка. Память о прошлом лучше всего навевают запахи, а нет их, замечательная подсказка — мелодия. Из всех войн, где я участвовал, из каждого решающего эпизода моей жизни я вынес мелодии. Однажды, когда мой корабль окончательно бросит якорь в родной гавани, я соберу их все в граммофонных записях; сяду в кресло, закурю сигару, и прихлынут стертые временем картины и лица, настроения и переживания; и засветится тусклый, но неподдельный огонек былого. Я хорошо помню песни, которые в тот вечер пели солдаты. Была, например, песня «Новая фотография», там говорилось о некоем скандальном изобретении, позволяющем делать снимки через ширму и вообще через любую преграду. Я впервые услышал про такое. Получалось, что скоро придет конец частной жизни. Вот какие были слова:

Конечно, мы воспринимали это как шутку, но потом я прочитал в газете, что однажды смогут увидеть даже кости у вас в теле! Была еще песня с таким припевом:

Естественно, ответ давался положительный. А лучше всех была песня:

Эти благородные чувства, в придачу к обильным возлияниям в полковой столовой, чрезвычайно меня воодушевили. Впрочем, я вел себя нарочито сдержанно, поскольку в то время отношения между этим замечательным полком и моим собственным были неприязненными. Одному нашему капитану пришел из 4-го драгунского обычный служебный запрос: «Соблаговолите сообщить, на каких минимальных условиях вы готовы перевестись в 4-й драгунский гвардейский полк». На что наш озорник капитан ответил: «10 000 фунтов, пэрство и бесплатное обмундирование». Драгуны-гвардейцы сочли такой ответ щелчком по репутации своего полка и затаили обиду. Эти трения только добавили огня в наши состязания с этим великолепным полком в поло-турнирах 1898 и 1899 годов.