Парламент возобновил свою работу в последних числах февраля, и тут же его сотрясли ожесточенные дебаты. Заседания в палате общин подробно освещались прессой, и избиратели внимательно следили за их ходом. Важнейшие вопросы дебатировались с неослабным жаром по три дня. Успевали выступить все главные ораторы, а под конец схлестывались ведущие партийные тяжеловесы. Палата обычно заседала до полуночи, и с 9.30 зал уже был переполнен. Мистер Бальфур в качестве спикера палаты обычно подводил итог важнейшим дебатам, и главы оппозиции, с десяти до одиннадцати излагавшие суть своей позиции, с одиннадцати до двенадцати выслушивали исчерпывающий ответ. Того, кто пытался взять слово после завершающих выступлений лидеров, заглушали громким ропотом.

Было огромной честью участвовать в обсуждениях прославленной ассамблеи, в течение многих веков ведшей Англию сквозь бесчисленные опасности к имперскому могуществу. И хоть последние месяцы я только тем и занимался, что выступал перед большими собраниями, того, что я считал главным своим испытанием, я ожидал с благоговейным трепетом и с нетерпением. Короткую зимнюю сессию я пропустил и потому всего четыре дня провел в парламенте, прежде чем взять слово. Нет нужды говорить о муках, в которых рождалась моя речь, равно как и об усилиях, предпринятых мною, чтобы она звучала не вымученно. Дебатировался вопрос о возможных исходах войны — единственный, по которому я был способен компетентно высказаться. Со всех сторон на меня сыпались советы. Одни говорили: «Выступать еще не время, подожди месяц-другой, пока не освоишься в парламенте». Другие возражали: «Это же твоя тема. Не упускай такой случай». Меня остерегали от излишней запальчивости, которая может оскорбить палату, готовую оказать мне благожелательный прием. Еще умоляли не злоупотреблять цветистыми банальностями. Самый лучший совет дал мне мистер Генри Чаплин, пророкотавший звучным своим голосом: «Не торопитесь, как следует разверните свои тезисы. Если у вас есть что сказать, палата вас выслушает».

Я узнал, что входящий в силу молодой защитник буров из Уэльса — чуть ли не самая главная наша «заноза» и источник постоянного беспокойства для лидеров либералов — Ллойд Джордж, видимо, будет держать речь часов в девять.

Он собирался предложить умеренную поправку к закону, но в тот день или позже — было неизвестно. Я так понял, что при желании смогу выступить вслед за ним. В то время — а признаться, и долгое время спустя — я не мог произнести ничего путного (не считая коротких ответных реплик), не написав это заранее на бумаге и не выучив наизусть. Я не имел обычной для университетских студентов практики обсуждения разных тем в дискуссионных клубах. Мне надо было попытаться предвосхитить ситуацию и заготовить несколько вариантов на всякий случай. Вот почему я явился в палату, так сказать, с колчаном, полным стрел самых различных конфигураций и размеров, часть которых, как я надеялся, попадет в цель. Озабоченность мою вызывало и неведение того, что собирается делать мистер Ллойд Джордж. Но я рассчитывал, что заготовленный мною текст покажется естественным ответом на его слова.

И час настал. Я сел на угловое место над проходом прямо за спинами членов кабинета, как раз там, откуда мой отец объявил о своей отставке. Слева от меня сел мой доброжелатель и консультант, многоопытный парламентарий мистер Томас Гибсон Бауле. К девяти часам зал палаты начал наполняться. Ллойд Джордж произносил свою речь с третьей скамьи вниз от прохода, с мест оппозиции, где его окружала горстка уэльсцев и радикалов и поддерживала сзади партия ирландских националистов. Он начал с того, что не будет пока вносить свою поправку, а выступит по основному вопросу повестки дня. Слыша одобрительные крики «кельтской окаемки», он воодушевился и заговорил вдохновенно и даже яростно. Я силился придумать фразу, которую можно было бы использовать в качестве связки, когда Ллойд Джордж закруглится. Слабые плоды моих потуг мгновенно устаревали. Меня охватила тревога, я был даже близок к отчаянию, которое едва сдерживал, стараясь глубоко дышать. И тут мистер Бауле шепнул мне: «Вы можете сказать так: „Вместо того чтобы демонстрировать неумеренную ярость, лучше было бы внести умеренную поправку“». Слова эти показались мне небесной манной в пустыне. И прозвучали они как раз вовремя, потому что, к моему удивлению, оппонент мой вдруг сказал, что «сворачивает выступление, так как палате, без сомнения, не терпится услышать нового своего члена», и, сделав этот куртуазный жест, тут же сел.

Поспешно вскочив, я повторил придуманную Баулсом спасительную фразу, вызвав всеобщее оживление. Ко мне вернулась храбрость, и я без оглядки понесся вперед. Ирландцы, в презрении к которым я был воспитан, оказались прекрасной аудиторией. Они помогали мне своими замечаниями и не позволяли себе ничего, что, по их мнению, могло бы мне помешать. Казалось, они даже не обиделись на шутку, которую я отпустил на их счет. Но когда я произнес: «…буры, которые сражаются в открытую, а будь я буром, я, надеюсь, тоже сражался бы в открытую…», мой взгляд привлекло какое-то движение скамьей ниже. Мистер Чемберлен, наклонившись к своему соседу, шепнул ему что-то, чего я не расслышал. Позднее я узнал от Джорджа Уиндхема, что сказал он следующее: «Вот так теряются места в парламенте!» Но берег уже маячил невдалеке. Энергично барахтаясь, я поплыл к нему и вскоре выкарабкался на сушу, еле дышащий и мокрый, образно говоря, как мышь, но живой. Все были ко мне добры и внимательны. В ход пошли обычные укрепляющие средства, и я сидел в блаженном оцепенении, пока не набрался сил, чтобы доплестись до дому. В целом выступление мое было принято благосклонно. Хоть многие и догадались, что шпарил я свою речь наизусть, но мне это простили за мое усердие. Палата общин, хоть и сильно изменившаяся, все еще продолжает оставаться коллективным верховным правителем, всегда снисходительным к тем, кто гордится своей службой ему.

После этих дебатов я познакомился с мистером Ллойдом Джорджем. Нас представили друг другу в баре палаты общин. Поздравив меня, он сказал:

— Судя по вашим чувствам, вас ослепляет блеск Британской империи.

Я ответил:

— А вы смотрите на нее слишком издалека.

Так началось наше долгое сотрудничество, выдержавшее множество испытаний.

С тех пор только две мои речи в этом парламенте имели такой же успех, и обе они были произнесены в первые месяцы моего членства. Военное министерство назначило командующим бригады в Гибралтаре некоего генерала Колвилла. Когда дело уже было сделано, всплыли подробности одного годичной давности сражения в Южной Африке, в котором генерал, по мнению министерства, проявил себя не лучшим образом. Его сняли с командования. Оппозиция защищала Колвилла и возмущалась этой запоздалой расправой. В часы подачи запросов поднялся шум, и на следующую неделю были назначены дебаты. На этой территории я чувствовал себя как рыба в воде и к тому же имел время выбрать наиболее эффективную линию защиты. Дебаты начались для правительства неудачно, со всех сторон сыпалась критика. В те дни поражение в дебатах было несчастьем для администрации, даже очень сильной. Считалось, что это компрометирует партию. Министры страшно расстраивались, когда чувствовали, что Харкурт, Аскуит, Морли или Грей пробивают брешь в их обороне. Тут кстати явился я со своей, как все поначалу подумали, полемической речью; на самом же деле это был лишь результат счастливого предвидения того, куда повернут дебаты. По существу, я защитил правительство при помощи аргументов, которые одобрила оппозиция. Консерваторы остались довольны, либералы рассыпались в похвалах. Мой все более близкий друг Джордж Уиндхем, ставший теперь министром по делам Ирландии, передал мне лестные отзывы о моем выступлении, исходившие из самых высоких министерских кругов. Словом, я приобрел некий статус в палате.

И вместе с тем я обнаружил, что явно расхожусь с магистральной линией консерваторов. Я был всецело за войну, разгоревшуюся тогда опять, но приобретшую характер беспорядочный и хаотичный. Я считал необходимым воевать до победного конца, для чего задействовать больше живой силы и лучше организовать ее. Мне казалось разумным использовать индийский корпус. В то же время я восхищался отчаянным сопротивлением буров, осуждал чинимые над ними насилия и надеялся на то, что им будет дарован почетный мир, который навечно связал бы нас с этими храбрецами и их вождями. Поджог ферм я считал отвратительным самоуправством. Я протестовал против казни командующего Шиперса и, возможно, способствовал помилованию командующего Круитзингера. Расхождение мое с господствовавшим мнением простиралось и на более общие вопросы. Когда военный министр сказал: «В воинственную державу нас превратил случай. Теперь мы должны приложить усилия, чтобы таковой остаться», я был возмущен. Я считал, что нам следует положить войне конец с помощью силы и великодушия и поскорее вернуться на тропу мира, разумной экономии и реформ. Хотя я и пользовался привилегией общаться в свете с большинством вождей консервативной партии, хотя мистер Бальфур и проявлял ко мне неизменную доброту и расположение, хотя я и виделся с мистером Чемберленом и слышал его свободные и непредвзятые суждения по самым разным вопросам, я упорно склонялся влево. Розбери, Аскуит, Грей и в особенности Джон Морли, как мне казалось, понимали меня гораздо лучше, чем понимало мое собственное партийное руководство. Я восхищался интеллектуальной мощью этих людей, вдохновляющей широтой их общественных взглядов, не придавленных грузом практических соображений.