В декабре 1894-го я вернулся домой, совершенно готовый к тому, чтобы вступить в ряды королевских военных сил. Если в школе я был одиночкой, то в Сандхерсте обзавелся кучей друзей, трое-четверо из коих здравствуют по сей день. Остальные ушли из жизни. Многих друзей и просто ротных товарищей унесла Англо-бурская война, почти всех остальных прикончила Мировая. Немногим уцелевшим вражеские пули порвали бедро, грудь, лицо. Привет им всем.

Я вышел из Сандхерста в мир. Он открылся передо мной, как пещера Аладдина. С начала 1895-го и до настоящей минуты у меня не было времени оглянуться. Я могу по пальцам пересчитать дни, когда маялся от безделья. Нескончаемый фильм, и ты в нем играешь. Страшно увлекательно! И самыми живыми, разными, напряженными, исключая, конечно, первые месяцы Мировой войны, были 1895–1900 годы, которыми ограничен сегодняшний рассказ.

Когда я оглядываюсь на них, я не могу не возблагодарить всевышних, давших нам жизнь. Каждый день был хорош, и каждый следующий лучше предыдущего. Взлеты и падения, опасности и поездки, и всегда дорожное чувство, всегда манит надежда. Объявитесь же, молодые! Вы как никогда нужны, чтобы заполнить брешь в прореженном войной поколении. Ни часу нельзя терять. Вы должны занять свое место на переднем краю Жизни. Двадцать — двадцать пять лет! Возраст дерзаний! Не миритесь с положением вещей. «Ибо ваша земля, и что наполняет ее»[8]. Вступайте во владение наследием, берите на себя обязательства. Снова взметните славные знамена, двиньте их на новых врагов, подступающих к воинству людскому, и вы их сомнете. Не спешите сказать «Нет». Не миритесь с неудачей. Не соблазняйтесь личным успехом или признанием. Вы наделаете массу ошибок, но, оставаясь великодушными, честными и пылкими, вы не навредите миру, даже не причините ему сильной боли. Он для того и существует, чтобы его домогались и завоевывали молодые. Только раз за разом покоряясь, мир живет и процветает.

Здесь я должен представить читателю человека замечательного душевного и физического склада, который тогда вошел в мою жизнь и стал играть в ней важную роль. Полковник Брабазон командовал 4-м гусарским полком. Полк пришел в Олдершот из Ирландии годом раньше и был расквартирован в Восточных кавалерийских казармах. Полковник Брабазон издавна дружил с отцом, и еще школьником я несколько раз видел его. Кадетом в Сандхерсте я имел честь быть приглашенным на полковой обед. Незабываемое событие. В те дни обед кавалерийского полка мог вскружить не одну молодую голову. Двадцать-тридцать офицеров во всем блеске голубых с золотом мундиров собирались вокруг круглого стола, на котором сверкали кубки и трофеи, за двести лет собранные полком в спортивных и боевых ристалищах. Это походило на государственный прием. В сверкании, изобилии, церемонно и выдержанно, великолепный и долгий обед шел под звуки полкового струнного оркестра. Меня очень тепло приняли, и благодаря моему осмотрительному и скромному поведению несколько раз приглашали потом. Несколько месяцев спустя мать сказала мне, что полковник Брабазон не прочь взять меня к себе, но что отец категорически против. Похоже, он еще считал возможным, используя свои связи, определить меня в пехоту. Оказывается, герцог Кембриджский выразил неудовольствие тем, что я не мечу в 60-й стрелковый, и обронил, что в нужное время всегда находятся способы преодолеть трудности. «И вообще, — писал отец, — не след Брабазону, которого я считаю одним из лучших солдат в нашей армии, соблазнять парня службой в 4-м гусарском».

Но я уже только ею и бредил. После грустного возвращения домой отцу было не до меня. Мать объяснила ему, как сами собой устраиваются мои дела, и он примирился и даже был доволен, что я стану кавалерийским офицером. Вот что, среди прочего, он спросил меня напоследок:

— Своих лошадей-то завел?

Отец умер ранним утром 24 января. Вызванный из соседнего дома, где я ночевал, я бежал через темную, занесенную снегом Гровенор-сквер. Он легко умер. Сознание у него еще прежде помрачилось. Оборвались мечты стать ему товарищем, пройти в парламент его единомышленником и помощником. Оставалось только продолжать его дело и охранять его память.

Теперь я был сам себе хозяин. Помощи и совета я всегда мог попросить у матери; но мне уже сровнялся двадцать один год, и родительской опекой она меня не угнетала. Сделавшись вскоре моей ярой союзницей, мать употребляла свое огромное влияние и безграничную энергию на то, чтобы поддерживать мои планы и отстаивать мои интересы. В свои сорок лет она была так же молода, красива и обворожительна. Мы сотрудничали на равных, скорее как брат и сестра, нежели как мать с сыном. Так мне казалось, по крайней мере. И так оно оставалось до конца.

В марте 1895-го я был приписан к 4-му гусарскому полку. В нетерпении я прибыл в полк за шесть недель до срока, и меня сейчас же пристегнули к группе новобранцев, проходивших жесткую и суровую выучку. Мы дневали и ночевали в манеже, в конюшнях или на плацу. Приемами верховой езды, после двух пройденных мною ранее курсов, я владел неплохо, но, признаться, строгостью муштры 4-й гусарский превосходил все, что мне довелось испытать в армейской вольтижировке.

Правило тогда было такое: новоиспеченному офицеру полагались шесть месяцев рекрутской подготовки. Верхом ли, в пешем ли строю, он был рядом с рядовыми и выполнял то же, что и они. Возглавляя ли колонну в манеже, стоя ли справа от эскадрона на плацу, он должен был подавать пример. А это не всегда удавалось. Вскакивать на идущую рысью или легким галопом неоседланную лошадь и тут же соскакивать; брать высокий барьер без стремян и даже без седла, да еще со сцепленными за спиной руками; трястись на жестком хребте ходко рысящего коня, зажав между ног его гладкий круп, — как тут не оплошать? Сколько раз, ошарашенный ударом о землю и болью, я поднимался с песка, поправлял «пирожок» с золотым галуном, державшийся на пропущенном под подбородок ботиночном шнурке, из последних сил стараясь не уронить при этом достоинства, между тем как двадцать рекрутов, украдкой ухмыляясь, наслаждались зрелищем того, как их командир принимает те же муки, что терпят они сами. Я имел несчастье в самом начале занятий растянуть портняжную мышцу, от которой зависит посадка. Пытка была ужасная. Лечения гальванизацией тогда не знали; приходилось надсаживать дальше и без того поврежденную мышцу, вдобавок терзаясь мыслью, что прослывешь хлюпиком, если попросишь позволения передохнуть хотя бы денек.

Полковой берейтор по прозвищу Джоко, профессиональный мучитель, в это самое время особенно нетерпим. Один из младших офицеров поместил в «Олдершот таймс» следующее объявление: «Майор…, профессор верховой езды, Восточные кавалерийские казармы. Обучение охоте 12 уроков и стипль-чезу 18». После шквала насмешек он, по-видимому, решил, что каждая порхнувшая в классе улыбка имеет отношение к нему.

Однако я считаю, что в разумных пределах юношей полезно приучать без ропота сносить трудности; и в остальном передо мной открылась веселая, прекрасная жизнь. Еще не истек срок кавалерийской подготовки, а молодым офицерам уже разрешили выезжать со своими подчиненными конным строем, а то и участвовать в общих учениях в качестве замыкающих. Волнует и пьянит позвякивание, сопровождающее маневры эскадрона на рысях, и распирает восторг, когда то же самое проделывается в галопе. Масса возбужденных коней, бряцание амуниции, упоенность движением, колыхание плюмажей, чувство причастности живому организму — все это превращает кавалерийские учения в нечто восхитительное.

Для несведущего читателя должен пояснить, что конница маневрирует в колонне, а сражается развернутым строем, и кавалерийские учения состоят в быстрых и разнообразных переходах от одного построения к другому. Поэтому, заезжая флангом или строясь уступом, эскадрон может в любую минуту оказаться в нужном месте фронта. Таков же принцип передвижения крупных конных соединений; полки, бригады и даже кавалерийские дивизии способны в кратчайший срок занять боевые позиции, готовясь к величайшему в жизни конника событию — Атаке.