Позор, что алчная, подлая, авантюрная Война все это отвергла и предпочла услуги очкариков-химиков и летчиков с пулеметчиками. Но в Олдершоте в 1895 году все эти ужасы еще не обрушились на человечество. Драгуны, уланы и в первую очередь гусары еще сохраняли за собой освященное временем место на поле боя. Из жестокой и блистательной Война превратилась в жестокую и омерзительную. Она вконец испортилась. И виноваты Демократия и Наука. Едва этим путаникам и занудам позволили участвовать в боевых действиях, как судьба Войны была предрешена. Вместо всемерно поддержанных народной любовью хорошо подготовленных профессионалов, малым числом, дедовским оружием, красивыми ухищрениями старомодного маневра отстаивающих государственные интересы, мы имеем чуть не все народонаселение, включая даже женщин и младенцев, натравленных на безжалостное взаимное истребление, за вычетом кучки близоруких чиновников, чья задача — составлять списки убитых. Едва Демократия оказалась допущена, а вернее, сама влезла на поле боя, как Война перестала быть джентльменским игралищем. К черту! Получите Лигу Наций.
И право, в девяностые годы было на что посмотреть, когда генерал-инспектор Лак управлял тридцатью-сорока эскадронами в составе кавалерийской дивизии как одним соединением. Вот это роскошное воинство выравнивает ряды, поступает приказ развернуть фронт на пятнадцать, скажем, градусов, и наружной бригаде надо вскачь наверстывать пару миль, поднимая клубы пыли, сквозь которые не видно и на пять ярдов вперед, в результате чего утренняя учеба не обходится без двух десятков падений и полудюжины увечий. Но когда фронт выровнен и полк или бригаду бросают в атаку, тут уж никак не унять яростного ликования.
Потом, уже в казарме, мои восторги охлаждало то соображение, что у немцев-то двадцать кавалерийских дивизий — таких же великолепных, как наша драгоценная и единственная, к коей я принадлежу; и еще тревожил вопрос: что будет, если несколько зловредных типов окопаются в какой-нибудь норе с «максимом» и пойдут палить.
Еще были великолепные парады, которые принимала, сидя в карете, королева Виктория, когда весь олдершотский гарнизон числом до 25 тысяч, то лазурно-золотой, то пурпурно-стальной, широким искрящимся потоком тек мимо нее — конница, пехота и артиллерия, да в придачу инженерные части и части тылового обеспечения. Мне всегда представлялось абсолютно неправильным, что великие европейские державы — Франция, Германия, Австрия и Россия — проделывают то же самое у себя в двадцати разных местах одновременно. Я недоумевал, почему наши государственные мужи не примут международное соглашение, по которому в случае войны каждая страна выставит, как на Олимпийских играх, равные команды, и тогда лучшие национальные силы одним только армейским корпусом решат, кому главенствовать в мире. Но с викторианских министров какой спрос, они это прохлопали и, отказавшись от знающих специалистов и профессионалов, свели Войну к мерзейшим материям — численности войск, деньгам, технике.
Мы, начавшие понимать, какое вырождение грозит Войне, неизбежно приходили к выводу, что британской армии уже не суждено участвовать в каком бы то ни было европейском конфликте. Куда нам, если у нас только один армейский корпус с одной кавалерийской дивизией, ну и ополченцы с добровольцами, дай им Бог здоровья. И никакой восторженный лейтенантишка или ретивый штабник в Олдершотском управлении и помыслить в 1895-м не могли, что наше ничтожное воинство еще раз направят в Европу. А ведь настанет день, когда капитан кавалерии Хейг (который той весной проходил с нами выучку в Лонг-Вэлли) посетует на то, что ему пришлось вступить в решающий бой, имея под началом не более сорока британских дивизий вкупе с первым американским армейским корпусом (а это худо-бедно шестьсот тысяч человек), и поддержать их он смог всего четырьмя сотнями артиллерийских бригад.
Я часто задумываюсь, довелось ли какому-то еще поколению пережить такой же потрясающий материальный и духовный переворот, как нам. Не сохранилось почти никаких ценностей и устоев, которые я привык полагать незыблемыми и жизненно необходимыми. И напротив, произошло все то, что я считал или приучен был считать абсолютно невозможным.
Полковник Брабазон был обедневшим ирландским помещиком, всю жизнь отдавшим службе в британской армии. В нем воплотился герой романов Уиды[9]. Со времени вступления в Гренадерский гвардейский полк в начале 1860-х он был любимцем светского общества, одной из ярчайших военных звезд в лондонском высшем кругу. На протяжении всей жизни его связывала дружба с принцем Уэльским. При дворе, в клубах, на ипподроме, на охоте с ним обходились как с почетным гостем. Закоренелый холостяк, он вовсе не сторонился женщин. Смолоду он наверняка был писаным красавцем. Ростом полковник тоже не подкачал: до шести футов чуть не дотягивал, но выглядел на все шесть. Сейчас он был в расцвете сил и внешность имел поразительную. Чисто выбритое, с правильными чертами лицо, ясные серые глаза и крепкий подбородок еще выигрывали благодаря усам, о каких мог только мечтать кайзер. Вдобавок он щеголял манерами денди предшествующего поколения и не выговаривал звук «р» — то ли правда картавил, то ли манерничал. Понятливый и опытный собеседник, он замечательно держался в любой компании — и с образованными людьми, и с народом попроще.
Его воинская карьера была долгой и складывалась по-разному. Стесненные обстоятельства вынудили его через шесть лет выйти из гренадерского полка, и ему пришлось весьма туго. Он служил волонтером — это большая честь — в Ашантийской кампании в 1874-м и настолько отличился там, что в высших сферах вызрело решение восстановить его в офицерском статусе. Эта почти беспрецедентная милость была-таки ему оказана. Принц Уэльский хлопотал о его назначении в свой полк, 10-й гусарский — в те дни, пожалуй, самое престижное армейское соединение. Но вакансия все не открывалась, и его на время определили в пехоту, в линейный полк. На вопрос «К кому вы сейчас приписаны, Браб?» он отвечал: «Чевт их запомнит, у них еще зеленые канты, а ехать туда с вокзала Ватевлоо».
Однажды, уже в поздние годы, он спросил начальника станции в Олдершоте:
— А где же лондонский поезд?
— Он ушел, полковник.
— Ушел?! Доставьте двугой.
Переведенный наконец в 10-й гусарский, он умножил свою славу, участвуя в Афганской войне в 1874 и 1879-м, а также в яростной схватке у Суакина в 1884-м. За боевые заслуги он два раза подряд вне очереди повышался в звании и потому в армейской табели о рангах был старше своего полкового командира. В результате по крайней мере однажды случилась неприятная история, возможная только в тогдашней британской армии. Полковой командир нашел какой-то непорядок в эскадроне Брабазона и разгорячился до такой степени, что отослал эскадрон в казармы. Брабазон был глубоко уязвлен. Несколько недель спустя на маневрах 10-й гусарский полк был сведен в бригаду с другим кавалерийским полком. Законы полковой субординации утратили силу, и армейский чин Брабазона автоматически поставил его во главе бригады. Столкнувшись лицом к лицу со своим начальником, а ныне подчиненным, Брабазон слово в слово повторил ему его собственные едкие замечания и в заключение жестко распорядился:
— Убевите свой полк в казавмы, сэв.
Этот эпизод взбудоражил сливки армейского сообщества. Спору нет, закон был на стороне Брабазона. В те дни люди утверждали свои права со всей непреклонностью, сегодня это не принято. Однако на сей счет существовало два мнения.
Было ясно, что 10-м гусарским Брабазону никогда не командовать, и в 1893 году Военное министерство предложило ему возглавить 4-й гусарский. Это неизбежно бросало вызов старшим офицерам полка. Кому понравится приход чужака с намерением «навести порядок»? Когда этот грозный полковник, сверкая медалями и значками, в ореоле светской и военной славы, принял под свое командование полк, у которого и родословная-то побогаче, чем у 10-го гусарского, встретили его, конечно же, недружелюбно. Брабазон не пытался ни перед кем заискивать. Наоборот, он взялся за дело с уверенностью профессионала и добился того, что его не только беспрекословно слушались, но и обожали, по крайней мере капитаны и младшее офицерье. Зато некоторым старшим он спуску не давал.
