Однако пора мне напомнить читателю, что я спешил на фронт. На шестое утро после отправления из Бангалора я спрыгнул на платформу в Ноушере, в конечно-выгрузочном пункте Малакандской действующей армии. Далее — сорок миль галопом по равнине, на перекладных, под испепеляющим солнцем, прежде чем тележка поползла наконец по крутой извилистой тропе вверх, к Малакандскому перевалу. Этот перевал был занят сэром Биндоном Бладом три года назад, и штаб-квартира вкупе с бригадой, состоявшей из всех родов войск, располагалась в самой его седловине. Весь желтый от пыли, я явился в управление штаба. Генерала на месте не было. Он выехал с летучим отрядом разбираться с бунервалами, грозным племенем, которое владело целой долиной, куда столетиями не допускало чужаков. В 1863-м имперское правительство направило в Бунер экспедицию, вошедшую в англо-индийские анналы под названием «кампания в Амбейле». Бунервалы сопротивлялись с ожесточением, вокруг некогда знаменитой скалы Пикет, которую то брали, то отдавали, дотлевали скелеты нескольких сотен британских солдат и сипаев. Никто не знал, сколько времени сэр Биндон Блад будет заниматься этими свирепыми бандитами. Столоваться меня определили в штабной клуб и велели устроиться в какой-нибудь палатке. Я решил проявить осторожность и вести себя наилучшим образом, дабы как-нибудь не запятнать свое имя в том новом мире, куда я поднялся.
Чтобы утихомирить бунервалов, генералу потребовалось всего пять дней, но мне они показались вечностью. Я постарался провести их с наибольшей пользой — вырабатывая новую привычку. До сих пор я не мог пить виски — не выносил его вкуса. Мне было непонятно, как моим сослуживцам удается вливать в себя столько виски с содовой. Я любил белое и красное вино и особенно шампанское; в исключительных случаях мог проглотить стаканчик бренди. Но от этого копченого питья меня всегда воротило. Теперь же мне пришлось проторчать пять дней в ужасающем, хотя неплохо мною переносимом пекле, имея для утоления жажды — помимо чая — лишь теплую воду, теплую воду с лаймовым соком да теплую воду с виски. Перед таким выбором я понадеялся совладать с собой. Меня поддерживал мой боевой настрой. Исполнясь решимости подготовить себя к военной жизни, я преодолел обычную телесную слабость. К концу пятидневки я совершенно превозмог отвращение к виски. И это был не временный успех. На отвоеванной территории я закрепился навсегда. Когда приучишь себя к вкусу виски, то начинаешь находить смак в том, от чего прежде передергивался. И хотя я всегда исповедовал умеренность, но ни при каких обстоятельствах не брезговал этим первейшим для белого офицера на Востоке освежающим средством.
Конечно, в английском высшем обществе пристрастие к виски было явлением новомодным. Например, мой отец пил виски, только охотясь на болотах или в других унылых, промозглых местах. Он жил в век «бренди с содовой» — напитка, освященного традицией. Однако, рассмотрев вопрос без предвзятости, сравнив и подумав, я уяснил для себя, что для ежедневного потребления гораздо лучше подходит разбавленное виски.
И раз уж я затронул эту тему, взгромоздившись на Малакандский перевал, то позвольте сказать, что я и другие молодые офицеры были воспитаны совсем иначе, нежели тогдашние университетские мальчишки. Студенты Оксфорда и Кембриджа пили как извозчики. Они даже имели клубы и устраивали обеды, где вменялось в обязанность надраться в стельку. В Сандхерсте и в армии, наоборот, пьянство считалось позором и наказывалось не только общественным порицанием, зачастую выражавшимся в рукоприкладстве, но и увольнением, если дело доходило до начальства. Воспитание и дисциплина привили мне крайнюю неприязнь к людям, напивающимся допьяна (исключая особые случаи и некоторые юбилеи), и бражничающую университетскую братию я бы построил в ряд и выпорол за надругательство над даром богов. В те дни я был ярым противником как неумеренных возлияний, так и запрета на торговлю спиртным, то есть вообще всяческих крайностей, но теперь я снисходительнее смотрю на человеческие слабости, лежащие в основе подобных сумасбродств. Тогдашние младшие офицеры были народом нетерпимым; они полагали, что и тот, кто перебирает, и тот, кто не дает опрокинуть стаканчик, одинаково заслуживают головомойки. Сейчас мы умнее: нас просветила Мировая война.
В те же пять дней я готовился к грядущей войсковой операции. Пришлось купить двух хороших лошадей, обзавестись конюхом и пополнить свой военный гардероб. На предыдущей неделе нескольких офицеров, к несчастью для них, но, увы, очень кстати для меня, убили, и по англо-индийскому воинскому обычаю все их имущество, включая то, в чем они погибли, было выставлено на аукцион сразу после панихиды (если ее можно таковой назвать). Скоро я был полностью экипирован. Меня потрясло, что личные вещи павшего товарища — китель, рубашка, сапоги, фляга, револьвер, одеяло, котелок — могут столь бесцеремонно передаваться чужим людям. Впрочем, это логично и согласуется с высшими принципами экономики. Лучшего места для сбыта товара не придумаешь. Все транспортные расходы оплачены. Покойник избавляется от своего скарба на фактически монопольных условиях. Армейский аукционист выгоднее вдовы или матери реализует пожитки лейтенанта Икс или капитана Игрек. И у рядовых происходило то же самое, только еще чаще. Однако должен признаться, мне стало как-то не по себе, когда несколько недель спустя я впервые перекинул через плечо бинокль храбреца, на моих глазах убитого накануне.
Приспело время дать читателю более или менее общее представление о кампании. Уже три года британцы занимали седловину Малакандского перевала, держа таким образом под контролем дорогу, ведущую из долины Свата — через реку Сват и еще множество долин — в Читрал. Читрал тогда считался важным стратегическим пунктом. Потом он вроде бы тоже не зачах, но в то время его значимость была поистине огромной. Раздраженные присутствием войск в стране, испокон веков принадлежавшей им, обитатели долины Свата вдруг ринулись в бой с неистовством, которое правительство объясняло религиозным фанатизмом, хотя на деле все было много проще. Они атаковали гарнизоны, стоявшие на Малакандском перевале, и маленький форт Чакдара, угнездившийся на вершине скалы (миниатюрной копии Гибралтарской) и охранявший длинный висячий мост через реку Сват. Расходившиеся туземцы перебили много народу, в том числе женщин и детей из дружелюбных, мирных племен. Внезапная атака поколебала ряды защитников Малакандского перевала. Но нападение было отражено, и на рассвете пограничная кавалерия и 11-й Бенгальский уланский полк отбросили строптивых аборигенов с одного края долины Свата к другому, уложив, как утверждалось потом, порядочное их число. Форт Чакдара, этот лилипутский Гибралтар, выдержал осаду и остался цел и невредим. Висячий мост тоже не пострадал, и теперь по нему готовилась двинуться карательная экспедиция (около 12 тысяч человек и 4 тысяч животных), чтобы перевалить через горы, пересечь долины Дира и Баджаура, миновать Мамундскую землю и в конце концов вернуться в цивилизованную равнинную Индию, усмирив по дороге момандов, еще одно чрезвычайно вздорное племя вблизи Пешавара.
В положенный срок вернулся сэр Биндон Блад. В англо-индийских делах он собаку съел, и ему удалось образумить бунервалов, практически никого не отправив на тот свет. Он любил этих диких туземцев и умел находить с ними общий язык. Патаны — странный народ. У них уйма ужасных обрядов и зверских способов мести. Они охотно вступают в торг, и если им внушить, что вы достаточно сильны и намерены говорить на равных, то не трудно прийти с ними к соглашению с помощью дипломатии, а вернее — хитрости. Итак, с бунервалами сэр Биндон Блад отлично сладил. Была всего одна стычка, в которой его адъютант лорд Финкасл и еще один офицер, проявив настоящее геройство, вырвали из вражеских лап раненого товарища, за что получили Крест Виктории. И вот он возвращается, мой старый дипдинский друг, генерал и главнокомандующий, в окружении штабных и свитских, среди коих и его юные герои.
