«Да, — кивнул я. — Кажется, понял. Но почему ты сказал, что цель жизни состоит в любви и стремлении к знаниям? Я имею в виду, почему так сложилось? Почему необходимо провести жизнь в неуклонном следовании этим заветам?»
«Глупый вопрос, — пожал плечами Зурван. — Какая разница, почему так должно быть, — должно, и все. Цель жизни — в любви и стремлении к знаниям. — Он вздохнул. — Давай представим, что отвечаем на этот вопрос кому-то другому… Так почему же необходимо провести жизнь в любви и стремлении к познанию? Грубого, невежественного человека, наверное, удовлетворил бы такой ответ: „Потому что это самый безопасный способ прожить жизнь“. Человеку выдающемуся я бы ответил так: „Такая жизнь принесет славу и награды“. Тому, кто ослеплен себялюбием, я объяснил бы так: „Забота о бедных, голодных и угнетенных, умение думать о других, любовь и знания принесут твоей душе мир и покой в конце жизни“. — Он снова пожал плечами. — А самих угнетенных я утешил бы так: „Ваша боль, ваша мучительная боль утихнет, страдания прекратятся“».
«Понимаю», — кивнул я и улыбнулся, ибо неожиданно испытал удовлетворение.
«Не сомневаюсь, — сказал он. — Уверен, что ты понял».
Я вдруг снова расплакался.
«Неужели нет одного-единственного слова… какого-то девиза?»
«Что ты имеешь в виду?»
«Очень трудно любить и учиться. Человек может заблуждаться, совершать ужасные ошибки, причинять боль другим. Так неужели нет предупреждающего слова? В древнееврейском есть слово „аль ташет“, что означает „не навреди, не разрушь“».
Меня душили слезы, и я с трудом выдавливал из себя каждое слово, снова и снова повторяя: «Аль ташет… аль ташет… аль ташет…» — последний раз едва слышным шепотом.
Какое-то время Зурван мрачно размышлял.
«Нет, такого слова не существует. Мы не можем распевать „аль ташет“ до тех пор, пока это не станет делать весь мир».
«А настанет ли время, когда весь мир будет петь одну и ту же песню?»
«Этого никто не знает. Ни мидийцы, ни евреи, ни египтяне, ни воины северных земель — никто. Помни, я рассказал тебе все, что мне известно. Остальное — болтовня и слухи. А теперь дай слово, что будешь служить мне, а я дам слово, что, пока я жив, ты не будешь знать боли, ибо это в моей власти».
«Даю слово, — пообещал я. — И благодарю за терпение. Мне кажется, я был добр в своей смертной жизни».
«Так почему же ты плачешь?»
«Потому что не желаю испытывать ненависть и гнев. Я хочу любить и накапливать знания».
«Прекрасно. Ты будешь любить и учиться. А теперь уже ночь. Я стар и очень устал. И хочу почитать перед сном — есть у меня такая привычка. А ты отправляйся в прах и спи, пока я не позову. Не слушай никого, кроме меня. Скорее всего, тебя никто не потревожит, но кто знает, что может прийти в голову демонам — эти злобные и завистливые ангелы способны на все. Откликайся только на мой голос. Потом мы вместе займемся делом. Если тебя все-таки вызовут, разбуди меня. Впрочем, я за тебя не беспокоюсь… С твоей силой я достигну всего, о чем мечтаю в этом мире».
«Всего, о чем мечтаешь? А каковы твои желания? Я не могу…»
«Не волнуйся, сын мой. Речь идет главным образом о книгах, — успокоил меня Зурван. — Богатство нужно мне лишь для того, чтобы создавать вокруг себя красоту. То, что ты видишь, свидетельствует о моем немалом благосостоянии. Однако прежде всего меня интересуют рукописи. Я хочу получать их из всех уголков света — от каменных пещер на севере до египетских городов на юге. И ты поможешь мне. Я научу тебя всему, и к моменту моей смерти ты обретешь достаточную силу, чтобы противостоять повелителям, которые будут ее недостойны. А теперь отправляйся в прах».
«Я люблю тебя, повелитель», — сказал я.
«Ладно, ладно, — отмахнулся он. — Я тоже полюблю тебя со временем. Настанет день, и ты будешь свидетелем моей смерти».
«Ты любишь меня? Я имею в виду именно меня… Меня ты любишь?»
«Люблю, люблю, мой юный сердитый дух. Именно тебя. Ты больше ни о чем не хочешь спросить, прежде чем я отправлю тебя спать?»
«А должен? О чем?»
«О ханаанской табличке, с помощью которой тебя сделали тем, что ты есть. Ты ни разу не поинтересовался, что там написано, не попросил меня прочесть тебе или разрешить прочесть самому. Ты ведь умеешь читать?»
«Да, умею, на многих языках. Но я не желаю ее видеть. Никогда».
«Что ж, понимаю. Иди-ка обними меня и поцелуй — в губы, как делают персы, и в обе щеки, как принято у греков. И не появляйся, пока я тебя не призову».
Тепло его тела доставило мне неизъяснимое удовольствие. Я потерся лбом о его щеку и, чувствуя себя почти счастливым, усилием воли возвратился в прах и погрузился во тьму.
10
— Как я уже говорил, эта часть повести — о двух моих повелителях — будет самой короткой. Но о Зурване, о том, кем он был и чему научил меня, я хочу рассказать полностью. Сейчас я не вспомню всех, кто повелевал мной после Зурвана, но уверен, ни один из них не обладал его силой. Но что еще важнее, ни один не испытывал такой жажды знаний и желания поделиться ими. Именно его страстное стремление обучить меня и полное отсутствие страха передо мной и моей независимостью коренным образом повлияли на все мое последующее существование, включая те времена, когда я не мог воскресить в памяти его образ, его внимательные голубые глаза и растрепанную седую бороду.
Иными словами, уроки Зурвана навсегда остались со мной и помогали даже в самые мрачные периоды моей жизни.
Благодаря щедрости Кира Зурван был богатым человеком и мог позволить себе все, что хотел. Но главными своими сокровищами он считал рукописи. Много раз по его поручению я отправлялся в путь, чтобы разыскать в тайниках редчайшие манускрипты и либо украсть их, либо сообщить о них своему учителю, и тогда он покупал те, которые его заинтересовали. Библиотека Зурвана представлялась поистине огромной, а его любознательность — неиссякаемой.
Однако после первого пробуждения мне предстояло усвоить урок гораздо более интересный, чем умение путешествовать невидимым.
Мое появление стало поистине незабываемым. В нарядной, сшитой по вавилонской моде одежде с длинным рукавом я стоял в его кабинете, и мой телесный облик ничем не отличался от облика обыкновенного человека. Лучи солнца только начали проникать в комнату, и мраморный пол светился, отражая их сияние. Я так залюбовался этой картиной, что не сразу осознал, где и зачем нахожусь, и только по прошествии времени вспомнил, что имя мое — Азриэль и я мертв.
Я отправился путешествовать по дому в поисках его обитателей. Открыв дверь в спальню, я увидел расписанные стены, однако не прекрасные фрески и не изящные арочные окна поразили мое воображение, а стайка полупрозрачных существ, с пронзительными визгами и воплями отпрянувших от меня и бросившихся к постели Зурвана. Маг, как мне показалось, все еще спал.
Рассмотреть призраков было нелегко: я видел то нечеткие силуэты, то вспышки света, то оскаленные лица и не мог составить четкое представление. До меня доносились то короткие вскрики, то рычание. В конце концов я пришел к выводу, что эти существа похожи на людей, только мельче, слабее, и ведут себя словно расшалившиеся дети.
Все они собрались вокруг постели — то ли охранять Зурвана, то ли просить у него защиты. Зурван открыл глаза и долго смотрел на меня, а потом взволнованно вскочил и вновь устремил на меня полный недоумения взгляд, как будто не верил тому, что видел.
«Разве ты не помнишь, что было вчера, мой повелитель? — удивился я. — Ведь ты, конечно, не забыл, как я пришел в твой дом, и ты отправил меня спать, пообещав, что утром снова призовешь?»
Он кивнул и замахал руками, отгоняя тех, кто столпился возле постели. Наконец обставленная по всем греческим канонам комната с чудесными фресками на стенах опустела. Я остался стоять в ногах постели.
«Что я сделал не так, учитель?» — спросил я.
«Я звал тебя во сне, и ты услышал — вот в чем дело. А это значит, ты обладаешь гораздо большей силой, чем я предполагал. Я лежал в полудреме, размышляя о тебе, и этого оказалось достаточно, чтобы ты восстал из праха. Кстати, твой прах вон там. — Он ткнул пальцем в шкатулку возле постели. — Я к нему не прикасался. Ты пробудился в ответ на мои мысли».
