Помни об этом, Джонатан, когда будешь писать свою повесть. Я убил Грегори Белкина. Я отнял у него жизнь.

Уготовил ли Бог мне особое предназначение? Облегчил ли Он выполнение моей задачи? Даровал ли мне видения и знаки? Был ли Мардук моим защитником и хранителем? Или он, как и все духи, встречавшиеся на моем пути, существовал лишь в мечтах страдающего от одиночества смертного, непрестанно грезящего о небесах?

Наверное, повествование мое показалось тебе сумбурным. Но пойми, это просто очередная глава бесконечной саги о не всегда разумных поступках, порожденных волей порочного человека, о поразительных успехах, мелких и в то же время далеко идущих амбициях заурядных людей, таких как я, как Грегори…

Подозреваю, нас всех можно назвать заурядными. Но помни, что я был свидетелем всего, о чем тебе рассказал. Помни, что едва отвернувшись от Божественного света, я совершил очередное убийство. Все мое повествование и вся моя жизнь с самого начала связаны со смертью.

Но и сейчас я знаю о смерти не больше любого обычного человека. Наверное, даже меньше, чем ты.

Настало утро — ясное, тихое и холодное. Он приготовил мне завтрак и только тогда признался, что всю ночь не смыкал глаз. Я съел сваренную им горячую мамалыгу, мы легли рядом и уснули.

Проснувшись, я увидел его улыбающееся лицо.

— Джонатан, — сказал он, — я не оставлю тебя здесь. Ты тяжело болен и должен вернуться домой.

— Ты прав, Азриэль, — согласился я. — Но сейчас я не могу думать ни о чем, кроме твоей истории. Она полностью сохранилась на пленке?

— Да, в двух экземплярах, — со смехом подтвердил он. — Ты напишешь ее для меня, когда сможешь. Только прошу, если не захочешь делать это сам, передай пленки кому-нибудь другому. Обещай мне. А сейчас пора собираться. Я отвезу тебя домой.

Мы быстро упаковали вещи и уже через час сидели в джипе. Азриэль потушил огонь в очаге и задул свечи. Поскольку я все еще мучился лихорадкой, он тепло укутал меня на заднем сиденье, чтобы я мог подремать. Магнитофонные пленки я крепко прижимал к себе.

Машина мчалась с бешеной скоростью, но я был уверен, что Азриэль не способен подвергнуть меня опасности.

Время от времени выходя из забытья, я видел перед собой густую гриву темных волос, и сидевший на водительском месте Азриэль с улыбкой поворачивался ко мне.

— Спи, Джонатан.

Как только мы свернули на дорожку к моему дому, навстречу выбежала жена. Она помогла мне выбраться из джипа, а дети — двое младших, которые еще жили с нами, — проводили меня наверх, в спальню.

Я боялся, что Азриэль сразу исчезнет и мы никогда больше не встретимся. Однако он вошел следом и как ни в чем не бывало принялся осматривать дом.

Он поцеловал в лоб мою жену и обоих детей.

— Вашего мужа нельзя было оставлять в такую ужасную бурю. Он простудился.

— Но как вам удалось найти его? — спросила жена.

— Я заметил отблески света в дымовой трубе, — ответил он. — Мы приятно побеседовали.

— Куда ты теперь направляешься? — поинтересовался я, откидываясь на подушки.

Меня накрыли двумя толстыми пледами. Жена не любила холод, поэтому дом хорошо отапливался — на мой взгляд, даже чересчур хорошо. Но в тот момент жара меня радовала.

Азриэль подошел к кровати.

— Не знаю.

— Не уходи, Азриэль, — попросил я.

Он покачал головой.

— Я должен, Джонатан. Мне нравится странствовать по свету. В путешествиях я обретаю новые знания. Мне предстоит еще многое увидеть. Сейчас, когда память вернулась, я способен впитывать информацию и понимать, что происходит. Утратив память, невозможно проникнуть в суть вещей. А без любви невозможно оценить их по достоинству.

Не беспокойся обо мне. Я вернусь в пески Ирака, к руинам Вавилона. Меня не покидает странное ощущение, что Мардук и поныне там: брошенный всеми, без почитателей, без единого святилища. Мне кажется, я сумею найти его. Впрочем, возможно, я ошибаюсь и предаюсь глупым несбыточным мечтам. Но дело в том, что все, кого я любил, мертвы. За исключением тебя.

— А как же хасиды?

— Не знаю. Может, я приду к ним. Когда-нибудь. Посмотрим, обрадуются они или отпрянут в страхе. Теперь я хочу нести людям только добро.

— Я обязан тебе жизнью. И отныне она полностью изменится, — сказал я. — Я непременно напишу твою историю. Ты ведь понимаешь, кем стал.

— Сыном Божьим? — с усмешкой откликнулся он. — Нет, не знаю. Знаю только, что Зурван не ошибся: существует лишь один Создатель. Побывав за гранью света, я сам в этом убедился, как и в том, что высоко ценятся только любовь и доброта.

Я не желаю снова отдаваться во власть гнева и ненависти. Какие бы испытания ни выпали на мою долю в странствиях по миру, этого не случится. Достаточно помнить только одно слово, и ты знаешь, какое: аль ташет. Да, не навреди. Аль ташет!

Азриэль наклонился и поцеловал меня.

— Когда будешь писать мою историю, не бойся называть меня Служителем праха, ибо я остаюсь им до сих пор. Но я служу не костям погибшего вавилонского юноши, не злобному магу, сидящему в озаренной свечами комнате, не вынашивающему заговоры верховному жрецу, не царю, предающемуся мечтам о мирской славе.

Я Служитель праха всех тех, кто лежит в огромном поле, описанном пророком Иезекиилем, — праха наших братьев и сестер.

И он процитировал на древнееврейском слова Иезекииля:

— Кто знает, — продолжил он, — может, настанет день, и они вернутся к жизни. А может, древнее пророчество означает лишь то, что когда-нибудь тайны будут раскрыты, усопшим воздадут почести по заслугам и все, кто жил на земле, узнают, почему им пришлось страдать. — Азриэль улыбнулся. — А может, однажды в прахе людей обнаружат ДНК Бога.

Я не нашелся с ответом и лишь улыбнулся.

— Перед тем как проститься, хочу признаться, — после небольшой паузы заговорил он. — Я мечтаю о времени, когда исчезнет грань между жизнью и смертью и перед нами откроется вечность. А теперь прощай, мой благородный друг Джонатан. Я люблю тебя.

Это был наш последний разговор.

С того дня прошел год, в течение которого я видел его еще три раза, причем два из них — в выпусках новостей.

Первый раз он был среди медиков, боровшихся с эпидемией холеры в Южной Америке. В простой белой одежде он кормил больных детей. Ошибиться я не мог — я узнал его глаза, его волосы.

Второй — в Иерусалиме, на следующий день после покушения на премьер-министра Израиля Ицхака Рабина.

Азриэль стоял в толпе, но, увидев камеру Си-эн-эн, направился к ней.

Мне казалось, что с экрана он смотрит прямо мне в глаза.

Комментатор говорил, что вся страна оплакивает погибшего лидера, а планета скорбит о смерти человека, стремившегося жить в мире с арабами.