Это были золотые дни! Не обремененный никакими особенными заботами, он ходил в зеленых кущах городского сада, обвеваемый романтическими мыслями о свободе, полной независимости от родителей, о будущем, когда он станет или студентом института, или музыкантом джаза. Бывшие его однокашники, студенты вузов, приехавшие на каникулы, вели мудреные разговоры, свойски поверяли Билялу все то, чем напитал их пятьдесят шестой год — год, в который они закончили школу и вышли из оков анахронического городка.

Директор городского сада Реформатский, многие годы подавлявший новомодные танцы и хранящий верность отечественным, целомудренным, нынче с обожанием глядел на молодежь. Когда наступал вечер и танцплощадку опоясывал загадочный круг огней, студенты обучали местных девчонок стремительным и разухабистам танцам, отчего дощатый настил танцплощадки устрашающе трещал. Глядя на летящую щепу, Реформатский грустно улыбался: а ему-то казалось, что эти доски, настланные еще при купцах, выдержат столько, сколько ему суждено будет директорствовать — при тихих-то, осторожных танцах. Но, видно, придется делать ремонт, нынешнее поколение заслуживает лучшей площадки для развлечений.

После танцев Билял и студенты подолгу бродили по городу, оглашая спящие улочки жизнерадостными воплями. Ах, как это все нравилось Билялу, но он уже рвался домой, домой! — он забирался в свой уголок, зажигал настольную лампу и спешил дочитать книги, которые давали ему студенты: Бунин, Заболоцкий, Хлебников, Ремарк — много разных писателей, чьих имен он прежде даже не слышал. Он читал и не все понимал, и готов был плакать от обиды. Он выписывал отдельные места — не успеет дочитать, ребята уедут, так он хотя бы выпишет кое-что… и лето проходит. Скорей бы следующее!

Назревал сентябрь, теплый, сытый и грустный. Билял ходил по затихшему, глухому саду и мечтал о дальних странствиях, о том, чтобы читать умные книги, сдавать зачеты, ездить со студенческими отрядами на целину и любить студентку…

Между тем осень насыпала желтых листьев. А впереди долгая, унылая зима. Работы почти никакой, разве что после снегопадов расчистить каток да постоять у билетной кассы. Нет, он больше не мог оставаться здесь. Тут, кстати, освободилось место инструктора в райотделе культуры. Зарплата у инструктора скромная, и Билялу посоветовали связаться с обществом знаний и для приварка читать лекции. Он становился на лыжи и пускался в путь по снежной степи. Вот где раздолье для неспешных мечтаний! В долгом пути, созерцая широкое сияние снегов, он предавался грезам и радовался чему-то необычайному, что обязательно ждало его в будущем.

Как-то он приехал в один колхоз, днем разговаривал с ребятами из самодеятельности, вечером в клубе прочитал лекцию, а наутро, собравшись обратно, задумался. Хорошо бы заскочить еще в одно село. Председатель колхоза предостерег: к единственным их соседям, в совхоз Подовинный, дорогу занесло, даже на лыжах трудно будет пройти; но вот, если ему охота, он может завернуть в заказник, там ученые живут, почвы исследуют, бирюками стали в уединении, так что им приятно будет послушать человека из райцентра. Билял тут же и покатил в заказник.

В самой просторной комнате конторы он увидел нарядную, свежую елку, чему немало удивился — Новый-то год прошел. Но оказалось, что ученый люд, праздновавший Новый год кто в кругу семьи, кто у друзей в Перми (заказник принадлежал Пермскому университету), теперь, собравшись вместе, решили отметить зимний праздник по старому стилю. Билял свалился как снег на голову. Но он бы скорей умер, чем отказался прочитать здесь лекцию! То ли вид у него был очень решительный, то ли директор заказника оказался великодушным человеком, — словом, именно он сказал:

— А в самом деле, товарищи, почему бы нам не послушать лекцию о… о чем ваша лекция, молодой человек?

— О происхождении жизни на земле, — ответил Билял.

— Замечательно, — сказал профессор. — Грядет Новый год, и нам будет любопытно совершить экскурсию в не столь отдаленные времена.

И Билял прочитал лекцию. Все было нормально, рассказывал он потом. Его, правда, немного удивила серьезность публики. В деревнях, бывало, слушатели начинали улыбаться, едва он поднимался на сцену, такой юный, хрупкий, ершистый даже на вид. А тут — полнейшая серьезность, так что он даже не стал укорачивать свою лекцию, как иногда он делывал в колхозных клубах, видя скуку на лицах у слушателей.

— А теперь мы хотим вас отблагодарить, молодой человек, — сказал профессор, — и приглашаем вместе с нами встретить Новый год.

Он, конечно, тут же согласился. Да и не ехать же на ночь глядя. Он потом рассказывал, что это был незабываемый вечер, никогда ни в каких залах, ни в каких компаниях он не чувствовал себя так хорошо, как в том доме, окруженном ночными снегами. Профессор с упоением пел старые романсы, а Катя Свидерская, аспирантка биофака, отменно плясала. Захмелев от вина и дружелюбия хозяев, Билял схватился за гитару и уже до конца веселья не выпускал ее из рук. В конце концов он совсем разошелся и спел, как говорится, под занавес неотразимое:

Катя Свидерская хлопала в ладоши и хохотала, щеки ее цвели алыми маками. Как он был счастлив, но как все быстро кончилось! Ах, если бы еще немного продлить, чтобы все это не ушло в сон, — и он вдруг объявил, что едет немедленно. Его, конечно, отговаривали, он был неумолим, и в конце концов от него отступились, в особенности когда Катя Свидерская заявила, что станет на лыжи и проводит его.

Метель, шевельнувшаяся было с вечера, к ночи улеглась, сияла мягкая, сердобольная луна, рассказывал он потом. Сперва они катили молча, только дыша морозным воздухом и как бы отряхая с себя хмель и усталость веселья. Его переполняло что-то давнее, невысказанное, и он, остановившись, заговорил:

— А там еще первородный хаос, поглядите же, Катя! Каждая звезда — огромное облако. Белая звезда, голубая… а видели вы желтую звезду? А вон та кажется красной. Вдруг обернется еще одним солнцем? И наша Земля когда-то была желтой звездой и долго-долго остывала, стала красной звездой…

— Послушайте, Билял, откуда вы взялись? Я уж забывать стала, что на свете есть поэты… В красной рубашоночке, хорошенький такой! Ха-ха-ха!.. Никогда не слыхала такой прелестной песенки…

— Катя, я мечтаю учиться в Москве. На археолога. Или журналиста. Или… не знаю, может быть, я учился бы там, где и вы.

— А потом приехали бы в избушку посреди степи и корпели над солонцами. И мучились бы: как же сделать так, чтобы здесь росла пшеница и давала двадцать центнеров с гектара. Ваша степь, Билял, еще туманность. Туманность Коелы. Звучит? Под зноем кипят, сгорают солонцы, после дождя — это липкая масса, которая потом затвердевает. Сквозь нее не пробиться колосу. Почва трескается, трещины разрывают ее…

— Катя… вот я думаю: чем бы я мог вам помочь? Ну, может быть, надо вскапывать землю, чтобы поглубже в нее заглянуть. Я бы ходил с вами и копал бы эту землю, снимал с нее солонцовый панцирь…

Они порядком отдалились — домик с заснеженными купами деревьев скрылся из виду. Луна остывала, теряла яркость, утренне краснела.

— Пожалуй, хватит, — сказала Катя. — Я валюсь от усталости. Оставайтесь у нас. Или езжайте побыстрей.

— Я не останусь, — сказал он поспешно, — я обязательно поеду! — В нем еще не остыл жар его желания ехать и мечтать. — Прощайте, Катя! Я вам буду писать.

— Пишите, — сказала она и рукою в варежке хлопнула его по щеке.

Он вернулся в городок утром, еле доплелся до дому и проспал до вечера. Когда он поднялся и вышел на улицу, сияла все та же полная мягкая луна. Ему подумалось, что в его жизни уже была такая луна, такой же вечер, но было это так давно, и он показался себе умудренным, счастливым, будто прожил целую жизнь и есть что вспомнить. Вот, пожалуй, и все, что оставила бы в нем та новогодняя, по старому стилю, ночь. И, может быть, он никогда не появился бы в заказнике, не посмел бы. Он просто запомнил бы это на всю жизнь.