37. Мир не может без длительного усилия уловить прозреваемую им идею; идея не может без борьбы подчинить себе организуемый ею мир.

38. Рождающийся через наше рождение Бог хочет овладеть бесконечностью, в которой Он рождается. Если Ему это не сразу удается, то не потому что Его силы не бесконечны, а потому что бесконечна бесконечность, которую Он пытается объять.

39. Глубина мира и наша собственная глубина бесконечны. Мы были бы навсегда лишены возможности познать мир и себя, если бы наша познающая высота тоже не была бы бесконечной.

40. Жизнь — борьба Творца с творением, постепенный охват Творцом творения и постепенное познавание творением Творца. Конечная задача — полные овладение и познание: «Да будет воля Твоя и на земле, как на небе» (Мф. 6, 10). «Сия же есть жизнь вечная, да знают Тебя, единого истинного Бога, и посланного Тобою Иисуса Христа» (Иоанн, 17, 3).

О свободе[170]

Бог един и единственен, ничто не заставляет Его хотеть того, что Он хочет, ничто не препятствует ему в этом. Бог абсолютно свободен.

Мир — разделившийся Бог, одно большое желание, рассыпавшееся на множество маленьких. Каждый из нас — одно из желаний Бога, каждый из нас абсолютно свободен.

Каким образом я мог бы быть несвободен, если я сплошь и насквозь соткан из Бога, из свободы, сам есмь эта свобода?

Камень притягивается к земле не потому, что это предписано ему со стороны, а потому что ему самому этого хочется.

То, что камень всегда и везде притягивается к земле, не означает, что он несвободен. Это означает только, что его желание — не мимолётный каприз, а твердая, упорная воля.

Свобода детерминирует себя самое. Закрепляя себя в повторении, она обращает себя этим в закон. Закон — это постоянство свободы.

Законы природы — не извне наложенные на нас обязательства, а внутреннее выражение живой ее сущности.

Каждый из нас — живой отрезок природы. Каждый участник жизни носит внутри себя все ее законы, ежемгновенно заново пересматривая и заново утверждая их своею свободой.

Закон природы? Это я.

Все в мире имеет причину, только одно не имеет причины — сама причинность. Беспричинность причины есть ее свобода.

То, что мир избрал именно такую, а не какую-нибудь иную причинность, это случилось помимо всякой причинности.

Каждый из нас — сложнейшее сочетание сложнейших законов, и все-таки каждый из этих законов и все сочетание их насквозь свободно.

Свобода, свободно закрепляющая себя в одном или нескольких основных законах, усложняется и разветвляется на множество производных законов. Но от этого она не перестает быть свободой.

Свобода — та простая нить, из которой соткана сложнейшая мировая ткань. Различные способы переплетения нити с самой собою сообщают ткани ее разнообразие и богатство.

Моя «эмпирическая», будничная, ежемгновенная «свобода воли» и есть прямое обнаружение моей сверхмировой, вневременной метафизической свободы.

Свобода одинаково свободна в своем корне, в стволе и каждой из своих ветвей. Свобода ветви ограничена только одним: такой же свободой соседней ветви.

Я не могу пройти сквозь стену не потому, что я не свободен, а потому, что моей свободе противопоставлена равнобожественная и противоположно направленная свобода стены.

Ограниченность свободы есть результат столкновения двух свобод.

Бог разделился на мир, чтобы воплотить каждое из своих противоречивых желаний и чтобы каждому из них предоставить возможность расти до конца.

Бог так долго не может закончить своего мироздания, потому что Его желания слишком многочисленны, слишком ненасытны и слишком противоречивы.

Задачи мировой жизни — примирить все свои стремления, а не подавить одно другим. Именно потому, что первоисточник жизни в нас самих, эта задача есть наша собственная задача.

Жизнь должна во всем мире достигнуть такого же единства, какого она достигает в живом организме; только тогда противоборство ее частей заменится их содружеством.

Только когда стена сама расступится, чтобы меня пропустить, и мы оба испытаем блаженство, подобное тому, какое испытывают мужчина и женщина в любовном объятии, — только тогда мироздание будет завершено.

О современной поэзии[171]

За последнее время в эмигрантской прессе участились пессимистические отзывы о состоянии современной русской поэзии. Их можно свести к трем утверждениям: первое — поэтов много; второе — читателей мало; третье — нельзя, быть может, в этом винить одного читателя, внутри самой поэзии не все благополучно.

«Что-то разрыхляется или отвердевает в старинном устройстве стихотворного искусства… громоздятся излишества, зияют незаполнимые пустоты, метрический скелет обрастает диким мясом безразличных ритмов и случайных слов. Поэзия предпочитает прозу. Наступают сумерки стиха» (В. Вейдле. Сумерки стиха. Встречи. № 3).

«Не стоит упорствовать. Почва истощена, иссякла, — в ней ничего не может уже родиться, надо ей дать отойти, отстояться…

— Пишите прозу, господа» (Г. Адамович. Стихи. Последн<ие> нов<ости>. № 4705).

Нельзя не согласиться с первыми двумя положениями. В значительной мере справедливо и третье. Несомненно, современная поэзия (как, впрочем, и все другие отрасли культуры) переживает состояние какого-то кризиса. Вопрос только в том, на каких путях искать выход. Возможности сужены, но надо ли это отнести к стиху как целому или только к некоторой его стороне, хотя бы и существенной? В. Вейдле в цитированной статье, а еще больше в статье «Чистая поэзия» (Соврем<енные> записки. № 53) очерчивает приблизительно сферу этого оскудения почвы: использованность строфических форм, форм фонетических (размеры, рифмы), стилистических словарь, синтаксис, образы). Другими словами — использованность всех формальных факторов стихосложения.

Известно, насколько условны и расплывчаты термины «форма» и содержание». Здесь они берутся в обыденном, обывательском их значении. Нет также сомнения, что по существу форма не отделима от содержания. Форма есть воплощение содержания. Форма должна сполна и без всякого излишка выявлять содержание.

Однако само существование этих терминов указывает на их сравнительную независимость. Слияние является, скорее, случаем идеальным. Фактически всегда будет проявляться перевес той или другой стороны или во всяком случае их большая или меньшая несвязанность. Это можно обнаружить как на любом отдельном произведении искусства, так и на целом историческом периоде.

Символизм был направлением в значительной мере формальным. Многочисленны теоретические изыскания символистов в этой области (Брюсов, Белый)[172], несомненно и наличие чисто технического экспериментирования у символистов. В свое время оно явилось необходимейшей реакцией против формальной окостенелости предсимволистического периода. Поэзии была возвращена профессиональная чистота.

Позднейшие течения вполне разделяли этот интерес символизма к изысканиям чисто формальным. Для иллюстрации факта, насколько технично подходили создатели многочисленных «измов» к соседним школам и своей собственной, можно привести цитату из предисловия А. Белого к его сборнику «После разлуки», где даны предпосылки его мелодизма[173]. Мелодизм не сыграл значительной роли, сам Белый не придавал ему большого значения, но подход характерен:

«Эта маленькая тетрадь — поиски формы… В новаторских попытках сказывалось лишь естественное разделение труда в гранении деталей стиха: появились ритмисты, появились футуристы, подчеркнувшие звук слова; появились имажинисты, подчеркнувшие образ, и т. д. Ныне стих перегружен ухищрениями образа, ритма, инструментовки, но всеми школами… пропущена одна существенная сторона стиха: мелодия целого».