«Мир — это только росток…»[120] Мир — это только росток, Намёк на возможный цветок. Льются апрельские струи, Женские ноги легки. Миру даны поцелуи, Миру даны — стихи. Всё это только начало, Только первый росток. В мире ещё так мало В холод бросающих строк. В мире ещё так мало Дух занимающих губ. Нежность была и завяла, Тянется копоть с вокзала… Мир — это только начало — Молод, изменчив, груб. Мир — это весть благая: В чёрном, исходном, пустом Есть этих тучек стая, Есть этот сад за окном. Клёнов листва глухая Тянется вверх и вширь. Чудом растёт, набухая, Чудом рождённый мир. Вырастет мир — и забудет Копоть вокзальных труб. Вместо вселенной будет Только две пары губ. Вместо вселенной настанет Только один поцелуй. Больше уже не обманет Лепет весенних струй. Мир — это только росток, Намёк на возможный цветок. Мир — это весть благая О возможности рая. Последний век («Пройдут столетья. И поздний вечер…»)[121] Пройдут столетья. И поздний вечер Порочной, дряхлой земли Зажжёт над нами зыбкие свечи, Последние свечи свои. Будет тревожен розовый воздух Последней земной весны. Вкрадчивы будут близкие звёзды, Вкрадчивы и нежны. Ночи с тяжёлой серой луною, Террасы, мрамор, сады. И тусклое солнце — слишком большое, И слишком большие цветы. Будут ползти по карнизам узорным Болезненно-яркие мхи. На белых ступенях юноши в чёрном Будут читать стихи. Стихи и дворцы, и цветы, как пламя, И солнце — кровавое колесо, И девушки с розовыми ногами, Играющие в серсо. Стыдливые юноши в неге весенней У ног невинных подруг Им будут трепетно ласкать колени И нежно — ладони рук. И будет всё нежно, тревожно, пряно В тот сладко-усталый век. И красное солнце уйдёт в туманы Зловеще-зеркальных рек. Глухих обвалов тупые удары По ветхой земле проползут. В цветных гамаках блаженные пары Устами в уста замрут. Последних птиц последние стаи, Кружа над землей, прокричат. И солнце канет, дымясь и пылая, В последний, страшный закат. «Тысячи лет в безнадёжном пути…»[122]
Тысячи лет в безнадёжном пути: Ищем Его и не можем найти. В небе ли? В сердце? В груди? На звезде? — Неуловимый, везде и нигде. Сяду, вокруг беспристрастно взгляну. Вижу деревья и вижу луну. Вижу — полночный качается сад. Слышу — часы надо мною стучат. Сяду, взгляну беспристрастно в себя. Чувствую — руки, затылок, губа. В лёгкие воздух прохладный течёт. В ухе часы отбивают свой счёт. В те же часы — отличить не могу! — Те же часы на стене и в мозгу. Звёзды на небе и звёзды во мне Переплелись, шелестят в глубине. Звёзды ли, сузясь, вонзились в глаза? Я ли, большой, окружил небеса? Звёзды струятся, сияют и льнут, Сердце качают, по жилам текут. Звёзды и сердце. Часы и луна. Нет никого. Тишина, глубина. Надо ль искать нам кого-то ещё? Или и так до конца хорошо? «Два Бога — дневной и ночной…»[123] Два Бога — дневной и ночной — Склоняются надо мной. Дневной деловит и строг, Бог жизни — прилежный Бог. Из дома уходит с утра: «Прощай, на работу пора. И ты не ленись, мой сын. Останешься в доме один. Что делать — увидишь сам. Ключи тебе передам, Хозяйство всё и весь дом. Отдашь мне ключи перед сном, Когда вернусь под конец». Бог жизни — щедрый отец. Бог смерти — кроткая мать. Постелит сыну кровать: «Набегался за денёк? Иди, отдохни, сынок. Ложись, усни, дорогой. Не бойся, я над тобой». «Сижу над стаканом чаю…»[124] Сижу над стаканом чаю, Вечерние окна глухи. Я жизнь, как стихи, читаю, Читаю жизнь, как стихи. Поэма страниц на триста. Читаю в один присест. Растянуто, водянисто, Лишь пара удачных мест. Удачны отдельные строки, Ну, скажем, первые сны О том, что женские щеки И розовы, и нежны. Строки о первом романе: Как в комнате у нее Сидели в углу на диване, Сидели — и это все. О том, как лежал кадетом В саду, в траву животом, И были: сад разогретый И я, и Жюль Верна том. Или еще (не вчера ли?): В столовой, молча с женой, И четко часы стучали, Стучали часы надо мной… Отдельные полные строки, Насыщенной жизни клочки, Беспримесной и глубокой, Все прочее — пустяки. Все прочее — нагроможденье Пустых и случайных фраз. Плохое стихосложенье, Ненужно длинный рассказ Про годы скучной работы, Про то, как становишься стар, Про службу, деньги, заботы И вечной спешки угар, И даже про климат гадкий, Про дождь несносный наш… Читаю все по порядку И злобно грызу карандаш. На каждом шагу заминка, Вычеркиваю и рву. «Вот эти главы — в корзинку, Оставить одну строфу». Задумано — гениально. Исполнено — ерунда. С решительностью похвальной В корзинку — и без следа. Сижу над стаканом чаю, Перебираю клочки. Я жизнь, как стихи, читаю Сквозь старческие очки. вернуться «Мир — это только росток…» Печатается по тексту публикации: RLJ. 1982. С. 219–220. вернуться Последний век. Печатается по тексту публикации: RLJ. 1982. С. 220–221. Серсо — игра, распространенная в XIX–XX в.: играющие перебрасывают друг другу легкое кольцо, которое надо поймать, насадив на особую палочку. вернуться «Тысячи лет в безнадёжном пути…» Печатается по тексту публикации: RLJ. 1982. С. 221. Другая публикация: SLL. С. 142. вернуться «Два Бога — дневной и ночной…» Печатается по тексту первопубликации: Грани. 1953. № 20. С. 56–57. вернуться «Сижу над стаканом чаю…» Печатается по тексту первопубликации: Грани. 1953. № 20. С. 58–59. Другие публикации: SLL. С. 142–144; «Вернуться в Россию — стихами…» С. 155–156. |
