Ни символизм, ни акмеизм, ни футуризм, ни другие течения не исчерпывали, конечно, своих задач задачами чисто формальными. Часто они стояли даже на втором плане. Но существенно то, что сплошь и рядом они ставились вне связи с заданиями идеологическими, т. е. изолированно, побочно, как поиски новой и более совершенной формы — an und fdrsich*. [* В себе и для себя (нем.)]
И вот — самый принцип поисков формы вне ее связанности с содержанием есть явление ненормальное. Экспериментализм оправдан как упражнение, но не как цель. Все «ухищрения образа, ритма, инструментовки» — законны, необходимы. Но только как средство, не как нечто самодовлеющее. Если форма есть, действительно, воплощение содержания («Как будто совершенная форма не есть та, которую до последнего изгиба наполняет содержание». Вейдле «Сумерки стиха»), то всё, только украшающее, органически не связанное с целым стихотворения, является по существу излишним, утяжеляющим, засоряющим.
Отношение к форме как к чему-то самодовлеющему необходимо вытекало из самого принципа «искусство для искусства», провозглашение которого в 90-х годах прошлого столетия послужило, быть может, исходным пунктом всего процесса. «Искусство для искусства» оправдывало игру ради нее самой, эстетское пересыпание драгоценностей из ладони в ладонь. Для времени своего провозглашения этот принцип был опять-таки необходим и верен. Он явился противовесом принципу «служебности» искусства 70-х годов, когда требовалась от художника проповедь гражданских добродетелей и «окончание университета по естественно-историческому факультету», когда забывалось, что методы воздействия искусства совершенно самостоятельны, что интуитивность искусства, внелогический, «музыкальный» его строй, ставит его в плоскость, не соизмеримую с какой бы то ни было другой областью, особенно научной. Принцип «искусство для искусства» освободил поэта, вернул поэзии право вообще называться искусством.
Но, с более широкой точки зрения, он, бесспорно, недостаточен. Судьба искусства не есть бесконечная варка в собственном соку, назначение искусства гораздо шире, чем только служить приятным отдыхом, как бы высоко такой отдых ни понимался (до шопенгауэрского чистого созерцания включительно). Цель искусства в конечном счете — воздействие на жизнь. Оно должно «воспламенять бойца для битвы», «глаголом жечь сердца людей». Техника — «жало мудрыя змеи»[174] — только средство на этом пути. Содержание произведения искусства и есть та сторона его, которая переступает за границу специфических особенностей данного искусства. Например: историческое, бытоописательное, философское содержание в поэзии, — словом, все то, что принципом искусства для искусства объединялось под презрительной кличкой «литературы».
Однако отрицание «литературы» ведет в пределе и к отрицанию формы. Отсутствие содержания делает излишними и средства его выражения, т. е. уничтожает всё произведение. Форма пустеет, ей нечего воплощать. Понятен провал французских парнасцев, Малларме, Поля Валерии и др. (см. Вейдле. «Чистая поэзия»), где принцип искусства для искусства приводит поэзию к самоотрицанию, к отказу от творчества вообще.
Желая придти к цели, необходимо, конечно, предварительно научиться ходить. Но выйдя в дорогу, следует смотреть на цель, а не под ноги: иначе будет блуждание, быть может, полезное для здоровья, но не приводящее к цели кратчайшим, т. е. наилучшим путем. Чтобы выявить содержание, внимание художника должно быть направлено прежде всего на само содержание. Форма явится как следствие. Один из лучших способов усовершенствовать форму — забыть о ней.
Результаты работы последних десятилетий велики: преобразования в области метров (всевозможные стяжения), рифм (аллитерации и ассонансы|), композиции (пользование редкими формами строф) и другие, действительно очень существенные нововведения. Но дальнейшие перспективы в этом направлении исчерпаны. Что же, может быть предпринято путешествие, ради которого велась вся работа. Могут быть реабилитированы понятия «литературы», темы, содержания, и творческое внимании поэзии решительно переведено на них.
Этот сдвиг не только желателен, но и ясно наметился уже в эмигрантской поэзии последних лет. Зинаида Гиппиус требует «человеческого таланта» от поэта, кроме таланта чисто поэтического. Марина Цветаева называет это «даром души», выдвигает стихи детские, дилетантские, напоминает о недостаточности для поэзии одной техники (см. статью М. Цветаевой «Искусство при свете совести». — Соврем<енные> записки. < 1933>. № 50). Это делает Цветаева — поэтесса огромной формальной активности, один из сборников которой назван — «Ремесло».
Поэзия «Чисел» дает пример осуществления этого принципа. «Числами» явлено вполне выраженное поэтическое лицо. Нет сомнения, что центр внимания «Чисел» направлен на тему. Это было вызвано, возможно, причинами общекультурными, не лежащими в самой поэзии. Отсутствие читателя, изолированность современного поэта (эмигрантского особенно) должны были вызвать поэзию интимную, поэзию самого важного, для себя. Общий идеологический кризис требовал пересмотра всех основных культурных, философских, религиозных ценностей. Отсюда темы «Чисел» — смысловая оценка жизни, личности, мира; индивидуальная смерть как центральная тема. Темы религиозно-философские.
Формальные искания отодвинуты в «Числах» на второй план. Требуется, конечно, поэтическая культура, — каждый современный поэт должен так или иначе пройти сквозь учебу технических достижений предшествующего периода, но дальнейшая активность в этом направлении не обязательна. И поразительно, что, несмотря на отсутствие подобной активности или, может быть, именно в силу этого «Числами» дано уже новое формальное направление: своеобразный «аскетизм формы». Четкость и чистота ее, разгрузка от всего лишнего, внешнего, малосущественного.
Аскетизм формы не есть единственная открывающаяся возможность. Желательно полное использование всех технических завоеваний как средства к повышению смысловой выразительности стиха. Насколько плодотворен такой подход, показывает пример Блока. Огромное значение Блока именно в том, что им был использован формальный опыт старших символистов и впервые широко и без экспериментирования применен (на это уже указывалось некоторыми советскими критиками, напр<имер>, Жирмунским). В наше время на этом пути стоит, возможно, Цветаева.
Роль Блока или Цветаевой понятна. Но насколько оправдано существование второстепенных поэтов, которых «так много»? Говорить приходится, конечно, только о тех из них, для кого поэзия является делом, средством самосознания и самовыявления. Значение поэта определяется не культурностью или даже талантом, а, в первую очередь, серьезностью его подхода. Роль таких поэтов велика. Не важно, что труд их не находит читателя, не переступает пределов поэтической кухни. Необходима непрерывность движения. Не надо давать отдохнуть — надо культивировать почву, на которой мог бы возрасти крупный поэт будущего, в случае если он появится. Гении не падают с неба. Назначение мелких поэтов — создать «органическую среду, питательный бульон, необходимый творчеству нескольких больших поэтов» (В. Вейдле).
Показательна «теория дядюшек», выдвинутая некоторыми советскими формалистами: великий поэт учится не у своих столь же великих предшественников (отцов, так сказать), а у дядюшек — второстепенных поэтов предыдущих периодов. Задача мелких поэтов — расчистка пути для большого, «прямыми сделать стези ему». Если использованность языковых средств (на которую указывает в своих статьях Вейдле), может быть, и не позволит в эмиграционной среде вырасти Пушкину, то Блок в ней возможен — поэт, настолько сильный, чтобы разорвать бойкот равнодушия вокруг современной поэзии и вновь ударить по сердцам масс «с неведомой силой».
Впрочем, едва ли только отсутствием достаточно крупных поэтов объясняется читательское невнимание. Старшее поколение эмиграции — люди без кожи, люди, пережившие крушение всех идейных основ и боящиеся малейшего прикосновения к свежей ране. Младшее поколение, не чувствуя себя в силах жить вовсе без кожи, спешно подыскивает сносный эрзац. Все новые идеологии, увлекающие молодежь, являются подобным эрзацем — идеологиями, наспех сколоченными, лишенными религиозной или даже прочной общекультурной базы, но жадно подхватываемыми: на безрыбье и рак рыба. По самой своей задаче (дать хотя бы не глубокий, но скорый ответ) новые идеологии должны уклоняться от проблем слишком сложных, т. е. именно тех, на путь преодоления которых так смело вступает современная ничего нет удивительного, если на время она останется предоставленной самой себе.
