По мере того как Бержерак раздражался, цыган становился спокойнее и увереннее. Он уже составил план действий, который удовлетворял и его ненависть к Сирано, и жажду наживы.

Бен-Жоэль до сих пор не мог забыть жгучей, оскорбительной боли от ударов хлыста, полученных на берегу Дордоны. Теперь он злорадно улыбался от приятного сознания, что этот ненавистный оскорбитель вполне зависит от его власти.

— Если явится необходимость представить эту книгу в суд, я это сам сделаю; я не хочу, — проговорил он с ударением, — кому-либо вручать ее!

— Так ты до такой степени оберегаешь эту реликвию?! — крикнул Бержерак, приближаясь к цыгану.

— Да!

— Неужели?

— Во-первых, как реликвию…

— Ну а во-вторых?

— Как обеспечение!

— Понимаю, ты не выдашь этой книги, пока не обеспечишь себя денежной гарантией?

— Да, вы угадали и, конечно, понимаете, что эта книга поднимает мою ценность, которой я без нее лишаюсь совсем.

— Хорошо, когда надо будет, мы сумеем вытребовать ее при помощи полиции.

— Бен-Жоэль, неужели ты мне не доверяешь? — спросил Мануэль, подходя к цыгану.

— Я не доверяю своей судьбе, — уклончиво ответил цыган.

— Ну, идем отсюда, — проговорил Сирано, беря Мануэля под руку. — Дома мы поговорим об этом обстоятельнее, а сегодня вечером, в крайнем случае завтра, ты познакомишься со своим братом и вступишь в свои права.

— Как вам угодно! Не обижайся на меня, Мануэль! — сказал Бен-Жоэль, провожая гостей.

Лишь только Сирано и Мануэль вышли, цыган самодовольно улыбнулся, затем его жадные глаза опустились, и он погрузился в размышления о будущем. Вдруг, тихие шаги Зиллы прервали его мрачные думы.

— Скорее, дитя мое, интересная новость!

— Что случилось? — спросила Зилла, снимая свой длинный коричневый плащ.

— А то, моя крошка, что, ничего не подозревая, мы держали у себя в продолжение пятнадцати лет знатного барина!

Гадалка вдруг побледнела, а ее черные, как ночь, глаза лихорадочно заблестели.

— Знатного барина? — переспросила она, боясь и вместе с тем сгорая от нетерпения скорее узнать всю правду.

— Да, без всякого сомнения! Ну-ка поищи, кого здесь не хватает?

— Мануэля?!

— Да, его самого, то есть, лучше сказать, его милости Людовика де Лембра, владельца Фужероля! — ответил Бен-Жоэль, отвешивая низкий поклон невидимому графу.

— Доказательства! — властно крикнула Зилла.

— Я доказал! Я подтвердил!

— Ты?! — задыхаясь, переспросила цыганка.

— Рассказать тебе, моя красотка, как все это случилось? Так слушай! — начал Бен-Жоэль, не обращая внимания на волнение Зиллы.

И в нескольких словах он передал ей все случившееся. Девушка слушала молча, грустно опустив голову.

Бен-Жоэль снова вышел на улицу и, вернувшись под вечер домой, застал сестру в прежнем положении, с задумчиво опущенной на руки головой.

— Зилла, ты спишь?

— Нет, — возразила цыганка, не поднимая своего бледного лица.

— Пора ужинать, идем!

— Спасибо.

— Ты не хочешь есть?

— Нет.

— Ну, как знаешь! — сказал Бен-Жоэль, принимаясь за еду.

— Зилла, скажи, что с тобой? — спросил он после короткого молчания.

— Ничего.

— Слушай, я вижу, тут дело нечисто. Может быть, разлука с Мануэлем отняла у тебя аппетит? Неужели ты, в самом деле, любишь его, чудачка?

— Не все ли тебе равно?

— Как знать! Ведь тебе прекрасно известно, что я думаю лишь о твоем счастье.

— Зачем ты отпустил его? — крикнула Зилла, вскакивая со стула и с негодованием бросаясь к брату.

— Он вольная птица.

— Но почему нашептал ты ему эти честолюбивые мысли?

— Дура! Я ничего не нашептывал ему!

— Но неужели он действительно граф?

— Да, я так думаю. Доказательства уж слишком убедительны.

— О, будь они прокляты! — вскричала Зилла со стоном.

— Это почему же?

— Потому что Мануэль теперь погиб для меня, потому что я люблю его, слышишь? Люблю его!

— Стало быть, ты признаешься в этой любви?

— Да, признаюсь. Я проклинаю это счастье, которое возносит его и губит меня. Через неделю он уже даже забудет о нашем существовании!

— Ну, не забудет.

Но Зилла не могла понять тайного смысла этих слов.

— А если бы кто-нибудь уничтожил эти доказательства, которые вернули ему имя графа де Лембра? Если бы этот некто был ты и получил за то хорошее вознаграждение? Скажи, ты согласен? — спросила Зилла, ласкаясь к брату.

— У тебя губа не дура; но позволь мне дать тебе, моя крошка, один совет.

— Какой?

— Молчи и… жди!

В тот же вечер в замке Фазентин собралось блестящее многочисленное общество.

Жильберта, удалившись в темный уголок, рассеянно слушала любезности Роланда, в то время как мать ее, окруженная несколькими почтенными стариками и двумя-тремя дамами, красота и молодость которых успела отцвести еще во времена царствования Людовика XIII, тихо вела какую-то незначительную беседу.

Дальше, в глубине комнаты, за столом разместились маркиз де Фавентин и еще каких-то три старика; два из них молча сидели рядом с маркизом, третий, стоя у стола, доказывал им что-то с большим жаром. Это была весьма интересная личность, — Жан де Лямот, парижский прево.[3] Длинное худое желтое лицо, маленькие горящие глазки, веки, лишенные ресниц, тонкие насмешливые губы, лоб, покрытый глубокими морщинами, — все это вместе взятое не производило приятного впечатления. Но в действительности он не был так зол, как это казалось с первого взгляда.

Преданный точным наукам, он был груб, даже несправедлив в делах, касавшихся этих занятий, но зато при исполнении служебных обязанностей умел расставаться с этими неприятными свойствами своего характера.

Движения его были размашистые, величественные, а речь дышала уверенностью; если иногда, как мы это сейчас увидим, его теории были не совсем непогрешимы, зато он всегда отстаивал их с большим жаром. Начертив на куске бумаги какие-то астрономические фигуры и то и дело указывая рукой на этот рисунок, он продолжал, не обращая внимания на равнодушие своих слушателей, с жаром доказывать безошибочность своего мнения.

На этот раз он оспаривал теорию Сирано де Бержерака, которая ему казалась самой что ни на есть пагубной научной ересью.

Очевидно, он страшно волновался, так как голос его стал криклив и резок.

— Да, господа! — воскликнул он, уничтожая своим последним доводом мнимые возражения своих слушателей. — Да, подобный человек заслуживает сожжения на костре на Гревской площади!

— Что вы, неужели вы такого мнения о нашем друге Сирано? Что же он сделал? — добродушно возразил маркиз.

— Вы еще спрашиваете, что он сделал? Да ведь это отчаянная голова, это помощник самого сатаны!

— А я считаю его сумасшедшим!

— И притом опасным сумасшедшим! — добавил прево. — Разве он не осмелился утверждать, что Луна обитаема и что Земля вертится? — добавил он в величайшем негодовании.

— Ужасный еретик! — воскликнул маркиз, еле удерживаясь от смеха.

— Я удивляюсь, как еще Земля носит его! Это — богохульник. Подобные субъекты служат явным доказательством упадка общественного порядка и приближения конца мира. Это не человек, а антихрист! — кричал разгоряченный ученый.

— Не слишком ли вы увлекаетесь, господин де Лямот? Бержерак — друг нашего дома!

— Вы его принимаете?

— Конечно, и вы убедились бы в этом сами, если бы не скупились так на свои визиты к нам.

— Маркиз, вы знаете, что наука — деспотичная госпожа! — оправдывался де Лямот.

— Уверяю вас, мой друг, — продолжал маркиз, — что Бержерак вам понравится при ближайшем знакомстве, и, во всяком случае, от него не пахнет гарью, хотя действительно он утверждает, что Луна обитаема, а Земля вращается.

— Вот-вот, это-то меня и возмущает, — заволновался ученый, — Земля вовсе не вертится, и я докажу это вам раз и навсегда!