Впрочем, была у него одна особенность, которой не обладала Брит: своеобразный неприятный смех, громогласный, взрывной — безрадостный смех безумца: ха! ха! ха! — нечто вроде вызова всему миру, который мог бы разноситься на километры, но старик приберегал его для собственных шуток.

Весил он вряд ли больше сорока кило. Ходил и дома, и на улице в древних сапогах на меху, в латаном-перелатаном плаще и засаленной меховой фуражке, под которой его крысиное лицо казалось совсем маленьким. Из-под фуражки смешно выглядывал длинный острый нос.

Когда Алекс вошел, старик метнул на него один-единственный взгляд, убийственный и говорящий яснее слов: «Ты враг, и я не вышвыриваю тебя за дверь только потому, что тогда эта девка опять разорется; но до чего же мне этого хочется!»

Алекс принял послание и решил быть тише воды ниже травы.

— Dietdé! Dioukdé! Нок! — сказал старик, указывая на стол, — ешьте, пейте!

Жилая комната была грязная, земляной пол завален всяким мусором, очаг зарос сажей. В глубине можно было разглядеть темную, тесную кровать — клеть, из которой свисал край совершенно серой простыни. Угощение состояло из черствого хлеба, вареной картошки и сала. Алекс уставился на слой застарелой грязи сантиметра в два толщиной, выстилавший изнутри котелок. Похоже было, что его не мыли по меньшей мере век. «Ну, или я от такого угощения помру на месте, — подумал Алекс, — или меня уже ничто не возьмет». Он поел с большим аппетитом — и ничего, не умер.

В качестве питья предлагалось что-то в бутылке. Вода? Да, ответил старик, skaya… вода. Лия налила себе, отхлебнула и схватилась за горло. Это была не вода, а водка.

— Firtzet! — простонала она, когда к ней вернулся дар речи, — firtzet!.. огонь.

Алекс тоже осторожно отхлебнул глоток и понял, почему старик нечувствителен к микробам, кишащим в его котелке: сколько бы он их ни проглотил, все тут же гибли от алкоголя.

За те восемь недель, что Алекс и Лия провели в покинутой деревне, они не видели ни души, кроме Родиона Липина. Под настроение, обрывочно и путано он поведал им, какая здесь раньше была жизнь и что с ней сталось. В голове у него была такая каша, что и Лии-то стоило немалых усилий следить за ходом его мысли. А уж Алекс, как она ни старалась объяснить ему услышанное, никогда не был уверен, что правильно понял. Вот, однако, что им удалось узнать с течением времени: Родион около двадцати лет состоял в браке с женщиной, которую звали Полина. Он ее ненавидел.

В деревне когда-то насчитывалось больше двухсот жителей, и Родион по праздникам играл на аккордеоне. Все девушки были его, только мигни. Так и падали ему в объятия.

Иногда у него бывали галлюцинации, и он вел себя так, словно Полина, его жена, была здесь. Он орал на нее, ругался по поводу уборки, стряпни, придирался ко всему, осыпал ее грубейшими оскорблениями, чудовищными непристойностями — Лия только уши затыкала, — а под конец швырялся кастрюлями в призрак несчастной женщины.

Последний раз он пил воду в четырнадцать лет. Вода — это для детей да для скотины… а он не дитя и не скотина.

По ночам он иногда плакал и звал: Полина… Полина… Просил у нее прощения и совсем раскисал от жалости к себе.

Когда началась война, все мужчины ушли в армию. Потом, по мере приближения неприятеля, стали покидать деревню женщины с детьми, а под конец и старики со старухами. Короче, все ушли из деревни, все, кроме него, Родиона, а он тут и подохнет.

С вершины холма за домом в некоторые дни видна Африка. Он сам сколько раз ее видел.

Как зовут лошадь? Никак не зовут. На что скотине имя? Это и без имени добрый конь, получше любого человека.

Полина, может, и не сама померла, может, он ей немножко помог, но никто этого так и не смог доказать, ха! ха! ха!

Деревня, ютившаяся в складке холма, с равнины была не видна. С востока ее защищал от ветра чахлый сосняк. Всего в ней было что-то около пятидесяти домов из местного камня. Многие разваливались, крыши у них обрушились, некоторые еще сохранились в целости. Родион Липин не стеснялся наведываться в них по мере надобности за всяким инструментом, утварью и дровами. Собственный его дом стоял немного на отшибе, ниже по склону.

В один прекрасный день он куда-то исчез и вернулся только вечером следующего дня с кучей всякой снеди в санях: картошка, репа, вяленое мясо и рыба, черный хлеб, сыр, соль, водка. Много водки… Где он все это раздобыл? В другой деревне, boreït… там… На что выменял? Ха! Ха! Ха! Все им скажи! Может, у него где-нибудь припрятан сундук с золотом! Как он заполучил такое сокровище? А кто сказал, что он его заполучил? Ха! Ха! Ха! Нок!

Все его речи были смесью правды и бреда. Надо было только отсеивать одно от другого. Если это вообще возможно.

Первым делом Алекс и Лия занялись обустройством своего угла в хлеву. Навели там чистоту, насколько возможно: обмели и помыли стены и пол, заменили соломенную подстилку еще вполне пригодным тюфяком, набитым сухими листьями, который они нашли в одном из соседних домов. Отчистили и промыли окошко, впустив дневной свет. Они набрали побольше одеял, чтоб не мерзнуть, потому что Липин пускал их в дом только поесть, остальное время — только в хлев. В непрерывной борьбе с холодом лучшим их союзником был конь. Тепло его могучего тела ощущалось за два метра. Это было действительно великолепное животное темной масти, столь же спокойное, сколь беспокойным был его хозяин. Грива у коня была светлая и шелковистая. Они решили дать ему имя, и Алекс вспомнил коня дьякона из Мирки, который уносил Гудрун в ночь: «Скачи за луной… на смерти верхом…» И назвал коня Факси.

Он жалел, что не может рассказать эту сказку Лии. Еще больше жалел, что не может говорить с ней так, как ему хотелось бы, о своем брате Бриско, о родителях, о Малой Земле. Его это мучило. Он старался запоминать слова Лииного языка, но записывать их было не на чем, а без этого дело шло туго. Часто они запутывались в бесконечных объяснениях:

— Бриско по-настоящему мне не близнец, Лия, колдунья Брит принесла его моей матери… да, моей матери… amar meyit… так по-вашему?

— Brit, amar teyit?

— Нет, Лия, колдунья Брит мне не мать! Ох, господи, что ж так трудно добиться, чтоб тебя поняли!

Лия справлялась с этим лучше. Она подходила к делу творчески и использовала так и этак все доступные ей средства: жесты, гримасы, пантомиму, рисунки. Это могло быть забавно, а в следующий миг брало за душу. Алекс узнал, что она покинула свою деревню, гибнущую в огне… что ее отец сам поджег свой дом… firtzet, Aleks… огонь… apar meyit… мой отец… При этом воспоминании она разрыдалась и долго не могла продолжать. Алекс до этого никогда не видел, чтобы она плакала. Он крепко обнял ее. Ему ничего не стоило представить себе эту картину: отец поджигает дом, который сам выстроил для своей семьи, а семья смотрит; и Лия видит, как горит все, что с детства было ее жизнью. Ему легко было представить себе эту ярость, это отчаяние.

Потом она рассказала ему, как они попали в руки неприятеля, как ее разлучили с семьей, как какой-то офицер стал к ней приставать, а она укусила его до крови… boldye! tay boldye!.. как она сбежала… как ее снова поймали и в конце концов она оказалась поварихой в лагере, где встретила юношу, совершенно сумасшедшего… toumtouk daak… по имени Алекс…

Когда у них уже ум за разум заходил и зло брало из-за того, что так трудно друг друга понять, кончалось всегда тем, что они смеялись над собой и заключали: ничего страшного, оставим это, помолчим! И находили прибежище в безмолвии. Они забирались под одеяла и забывали все слова. Вместо глаголов были ласки, вместо прилагательных поцелуи. И очень скоро они усваивали друг через друга всю грамматику своих безмолвных тел.

И лексику.

И орфографию.

И спряжение.

Все это под мирной охраной коня Факси, не проявлявшего ни малейшего любопытства.