— Если я нарушил принятый обычай, — сказал Бейли, — то по неведению и прошу меня извинить. Могу ли я называть этого человека по имени в нашем разговоре?

— Разумеется.

— Ну, так смерть Джендера Пэнелла поставила доктора Хэна Фастольфа в трудное положение, и, полагаю, что вам это не безразлично и вы хотите ему помочь.

— Ах вот что вы полагаете! А почему?

— Он ваш… Он вас вырастил. Заботился о вас. Вы питали друг к другу глубокую привязанность. И он все еще питает ее к вам.

— Он вам это сказал?

— Это стало очевидным из нашего разговора — хотя бы из того факта, что он принял участие в солярианке Глэдии Дельмар из-за ее сходства с вами.

— И он вам это сказал?!

— Да. Но в любом случае сходство очевидно.

— Тем не менее, землянин, я ничем доктору Фастольфу не обязана. И ваши предположения можно отбросить.

Бейли откашлялся:

— Помимо личных чувств, какими вы руководствуетесь — или не руководствуетесь, — остается вопрос о будущем Галактики. Доктор Фастольф хочет, чтобы новые миры исследовались и заселялись людьми. Если политические последствия смерти Джендера приведут к тому, что исследовать и заселять эти миры предоставят роботам, это, по мнению доктора Фастольфа, обернется катастрофой. Полагаю, вы не захотите способствовать подобной катастрофе.

Василия ответила равнодушно, не спуская глаз с его лица:

— О, конечно, будь я согласна с доктором Фастольфом. Но я с ним не согласна. Не вижу ничего опасного в том, что всю предварительную работу сделают человекоподобные роботы. Собственно говоря, я работаю в Институте для того, чтобы сделать это возможным. Я глобалист. А доктор Фастольф, раз он гуманист, — мой политический враг.

Ответы ее были четкими, прямолинейными и предельно краткими. Затем наступала пауза, словно Василия с интересом ждала следующего вопроса. У Бейли сложилось впечатление, что он возбуждает ее любопытство, забавляет ее и она мысленно заключает с собой пари, о чем будет следующий вопрос, твердо решив сообщать ему информации ровно столько, чтобы понудить его к следующему вопросу.

— Давно ли вы член этого Института? — спросил он.

— С момента его организации.

— А сколько в нем членов?

— Насколько я могу судить, около трети всех робопсихологов Авроры, хотя живет и работает здесь примерно половина от этого числа.

— Остальные члены Института разделяют ваши взгляды на освоение новых миров роботами? И все до единого противостоят доктору Фастольфу?

— По-моему они почти все глобалисты, но на голосование мы этот вопрос не ставили и даже не проводили поему официальный диспут. Лучше опросите их индивидуально.

— А доктор Фастольф член Института?

— Нет.

Бейли подождал, но она ничего не добавила, и он сказал:

— Разве это не удивительно? Казалось бы, уж он-то должен быть его членом!

— Просто мы не хотим иметь с ним дела. И, хотя это менее важно, он не желает иметь дела с нами.

— Но ведь это даже удивительнее.

— Не вижу почему. — Внезапно, словно поддавшись внутреннему раздражению, она добавила: — Он живет в городе Эос. Полагаю, землянин, вы понимаете, откуда такое название?

Бейли кивнул.

— Эос, — сказал он, — богиня зари у древних греков, как Аврора — богиня зари у древних римлян.

— Совершенно верно. Доктор Хэн Фастольф живет в Городе Зари на планете Зари, но в Зарю не верит. Он не понимает единственно возможного способа освоения Галактики, претворения Космической Зари в сияющий Галактический День. Исследование Галактики роботами — единственный практичный способ осуществить это, а он не желает его признавать… И нас тоже.

— Но почему единственно практичный? — медленно сказал Бейли. — Ведь Аврору и другие космомиры исследовали и осваивали не роботы, а люди.

— Извините, Не люди, а земляне. Это был расточительный и малоэффективный процесс, и теперь мы не допустим, чтобы земляне стали снова первопроходцами. Мы теперь — космониты, живем долго, имеем отличное здоровье, и у нас есть роботы, несравненно более многосторонние и гибкие, чем те, которые были у первопоселенцев. Другие времена и обстоятельства, и в наши дни единственный мыслимый способ — возложить эту задачу на роботов.

— Предположим, вы правы, а доктор Фастольф ошибается. Но и в таком случае его точка зрения вполне логична. Так почему он и Институт не в состоянии ужиться? Только потому, что в этом вопросе они расходятся?

— Нет. Это расхождение относительно второстепенное. Существует более глубокий конфликт.

Вновь Бейли подождал, и вновь она ничего не добавила. Дать волю раздражению было бы опасно, а потому он сказал негромко, почти просительно:

— А в чем заключается этот более глубокий конфликт?

В голосе Василии прозвучали почти смешливые нотки. Черты ее лица чуть смягчились, и на момент ее сходство с Глэдией усилилось.

— Если вам не объяснят, догадаться вы не сможете, так?

— Потому я и задаю этот вопрос, доктор Василия.

— Хорошо, землянин. Мне говорили, что земляне живут недолго. Меня не ввели в заблуждение?

Бейли пожал плечами:

— Некоторые из нас доживают до ста лет по земному календарю. — Он прикинул. — Сто тридцать метрических лет или около того.

— А сколько лет вам?

— Сорок пять стандартных, шестьдесят метрических.

— А мне шестьдесят шесть метрических. Я рассчитываю прожить еще примерно триста метрических лет, если буду беречься.

Бейли развел руками:

— Поздравляю вас.

— Тут есть и свои слабые стороны.

— Сегодня утром мне сказали, что за три-четыре века накапливается много горьких потерь.

— Боюсь, что да, — ответила Василия. — Но накапливается много-много приобретений. Так что в целом равновесие сохраняется.

— В таком случае, что подразумевается под слабыми сторонами?

— Вы, естественно, не ученый.

— Я следователь… полицейский, если хотите.

— Но, возможно, на своей планете вы встречались с учеными?

— Кое с кем, — выжидательно ответил Бейли.

— Вы знаете, как они работают? Насколько нам известно, на Земле они вынуждены сотрудничать. В лучшем случае у них есть лет пятьдесят для активной работы, так коротка их жизнь. Менее семи метрических десятилетий. За такой срок многого не добьешься.

— Некоторые наши ученые добились очень многого за куда более короткое время.

— Потому что они использовали чужие открытия в прошлом и черпали, что могли, из открытий современников. Не так ли?

— Естественно. Наука у нас общественное достояние, в которое каждый вносит свой вклад через время и пространство.

— Вот именно. Иначе вообще ничего не получилось бы. Каждый ученый, сознавая, как мало у него шансов достигнуть чего-либо в одиночку, вынужден делиться с другими, волей-неволей становится работником на коммунальной кухне. Благодаря этому прогресс заметно ускоряется.

— Но разве на Авроре и других космомирах дело обстоит иначе? — спросил Бейли с удивлением.

— Теоретически — точно так же, на практике же далеко не так. В обществе долгожителей нет подобной спешки. В распоряжении ученого есть три — три с половиной столетия, чтобы посвятить их решению какой-либо проблемы, и возникает убеждение, что за такой срок и одиночка способен достигнуть многого. И появляется нечто вроде интеллектуальной алчности — человек стремится сделать что-то сам, приобрести право на данную грань прогресса, и он уже готов смириться с замедлением прогресса, лишь бы не отказаться от того, что считает своим. В результате общее развитие науки на космомирах замедлилось до того, что вопреки своим огромным преимуществам нам не удается обогнать то, что делается на Земле.

— Полагаю, вы говорите все это, наталкивая меня на вывод, что доктор Хэн Фастольф ведет себя именно так.

— О, абсолютно! Его теоретический анализ позитронного мозга сделал возможным создание человекоподобных роботов. Он использовал его, чтобы с помощью своего друга покойного доктора Сартона сконструировать Дэниела, вашего друга робота, но он не сделал общим достоянием важнейшие положения своей теории и не знакомит с ними никого. Таким образом, он — и только он — препятствует изготовлению человекоподобных роботов.