— Нет! Стой!

— Продлить агонию еще на пару часов? — холодно спросил Схимник, не обернувшись и не убрав рук.

— Когда это произошло?!

— Примерно с полчаса.

— Мне нужна доска с кухни — большая разделочная доска, — сказала Наташа, отбрасывая волосы с лица. — Ватман не пойдет — рискованно, но у меня еще остался лист оргалита, масло тоже есть, но мне нужен скипидар на развод. И мне нужно больше света.

Схимник легко вскочил и, ни о чем не спрашивая, быстро прошел мимо, мельком глянув на нее, по привычке мгновенно впитав глазами все детали, и так же мельком удивившись мгновенно произошедшей с Наташей перемене. Растерянное, разбитое, жалкое создание исчезло — посреди комнаты стоял жесткий, уверенный в себе человек с глазами, горящими недобрым диковатым огнем, словно в предвкушении чего-то, человек, за секунду каким-то образом сменивший легкую привлекательность на красоту — угрюмую, пугающую, темную. Набросив пиджак на голое тело, Схимник выбежал из квартиры.

Вернулся он очень быстро, отдал Наташе скипидар, после чего, следуя ее указаниям, расставил по комнате три настольные лампы, всеми правдами и неправдами позаимствованные у соседей, и свет затопил болезненно хихикающего у батареи демона. Наташа приготовила все для работы и взглянула на Схимника, сидевшего на кровати с незажженной сигаретой в пальцах.

— Следи за нами, — сказала она. — Следи за нами и следи за картиной. Мне нужно вытащить только это… и ты должен будешь остановить меня, если я начну вытаскивать что-то еще.

Схимник кивнул, закурил и первой же затяжкой превратил половину сигареты в пепел.

— Как я смогу это понять?

— Откуда мне знать?! — холодно и отрешенно ответила Наташа, и Схимник понял, что она его уже почти не замечает, вся в предвкушении того, что ждало ее за блеклыми, раскаленными от боли глазами. — Но тебе придется смотреть в картину, поэтому постарайся держать себя в руках и не поддаваться ей… как в прошлый раз, иначе она утянет тебя и тогда ты можешь убить нас обеих. Впрочем, тебе-то что, правда?

Не ответив, он пересел так, чтобы видеть оргалитный лист, и Наташа отвернулась. В мозгу, в глазах и руке уже начал разгораться знакомый холодный огонь, и на этот раз она приняла его с радостью, а в следующее мгновение исчезла, нырнув в чужие, агонизирующие, ненавидящие глаза.

Опоздала! Опоздала! Она с отчаяньем снова и снова скользила вдоль дышащей черным жаром сферы и не находила ничего — ни единой щелки, кругом было только черное, беспросветное, горячее, яростное. Сфера упруго пульсировала, живя своей отвратительной жизнью, и где-то там внутри нее растворялось то, что некогда было Витой Кудрявцевой, и пахло горячей ненавистью, и в сером пространстве разливался звук — черный, манящий, обволакивающий, сладкий, уговаривающий, густой.

…жажда… сгорая в пепел, изнутри и снаружи, гореть сутки, годы, века — бесконечно сгорать, вечность боли — купаться в боли, дышать болью… лучше замерзнуть… замерзшая кровь искрится… погасить огонь… прохлада в горле, все кончится, вот он бокал из хрусталя боли иного цвета, наполненный смертью — ты знаешь вкус смерти? это прекраснейший вкус в мире — сладкий и холодный, и покойный, и умиротворяющий, и лучистый, и исцеляющий… гореть вечно, либо уснуть в холоде — не дыши, сердце замрет, кровь загустеет, да, да, лишь сбросить тело — уродливое, отравленное, пылающее, ненавистное… жидкий огонь… прочь, прочь… на волю, во тьму… тебе больно! тебе больно! огонь… ты огонь… выпей холод… все кончится… выпей холод… я теперь ты… я — ты…я…я…я…

Она шла, стараясь не слушать, с упорной надеждой искала прореху, но везде было упругое, везде черное, горячее, чужеродное, шептало, тянуло, горело, растворяло. Она попыталась проникнуть внутрь, но стоило ей прикоснуться к сфере, как ее вдруг охватила дикая, ни с чем не сравнимая боль, словно она окунулась в пламя. Черное набросилось на нее, поползло жадно, словно амеба, обволакивающая съедобную частицу, затягивая в себя, превращая в себя.

К нам…с нами… сгори с нами, замерзни с нами, пой с нами, стань нами… да…да, да, да…

Она закричала и отшатнулась, но темное тянулось за ней и тянуло ее, уговаривая, упрашивая, приказывая, сжигая. С трудом она вырвалась и отшатнулось, а черное жадное щупальце с разочарованным вздохом втянулось обратно в сферу, и та запульсировала в еще более бешеном ритме. Наташа посмотрела на свою руку — кожа до середины предплечья, куда успело доползти нечто, дымилась, стала черной и ломкой, боли больше не было, но руки она не чувствовала, словно та вдруг исчезла. Рука казалась до отвращения уродливой, и она…

Она ее ненавидела.

Нет, это моя рука, часть меня… не слушаю, не слушаю… это иллюзия… и боль тоже иллюзия…

Сжав зубы, Наташа внимательно посмотрела на свою изуродованную руку, ощущая взглядом черную ломкость кожи, темно-багровую мертвенность спекшейся плоти, зная, что цвета должны быть другими — тонкими и яркими, и нежными, и живыми, и легкими, и теплыми. В следующее мгновение она выдохнула и легко встряхнула рукой, и все мертвое ссыпалось с нее податливыми чешуйками пепла, на секунду застыло в воздухе струящимся облаком, все еще сохраняющим форму руки, потом закружилось по восходящей спирали и исчезло где-то в грязно-серой вышине, и Наташа знала, что там, в другом мире, на чистом оргалите появились первые мазки. Она сжала и снова разжала чистые тонкие пальцы с лакированными ногтями, улыбнулась с оттенком превосходства и снова заскользила вдоль сферы. Но вскоре ее опять охватило отчаянье, и, не выдержав, она крикнула, создав крик из многих цветов:

— Вита!!! Ты еще здесь?! Вита, это я! Ты должна меня помнить! Ты должна помнить свое имя! Вита! Вита!

Но ей никто не ответил, лишь смешок выпрыгнул из черного жара — скрежещущий, издевательский, неживой. Она облизнула спекшиеся губы.

— Вита! Пожалуйста, услышь! Ты должна быть! Ты существуешь! Помоги мне! Я не справлюсь без тебя, помоги мне! Ответь мне немедленно! Я могу быть здесь бесконечно долго, а ты будешь гореть, потому что там никто не даст тебе смерти! Ответь мне немедленно! Я знаю, что ты еще есть!

Тишина оказалась такой же густой, как и вместившее ее время, а Наташа прижимала ладони к локтям, вздрагивая от страха и отчаянной надежды.

— Вита, ответь мне! Ты должна!..

И было вдруг ей видение — вышел из черного жара человек из ослепительного струящегося пламени и остановился, прижимаясь спиной к пульсирующей сфере, не в силах оторваться от нее окончательно, и сказал на языке многих цветов:

— Зачем ты тут? Уходи, тебя мне не надо!

Человек был безлик, и голос исходил откуда-то из пылающего овала, где должен был быть рот, и в голосе было страдание.

— У меня не получается содрать эту дрянь с тебя! У нее нет уязвимых мест! Помоги мне, подскажи! Ты ведь всегда все знала, до всего догадывалась!

Пылающая человеческая фигура покачала головой.

— Нет, уже не спасти. Уходи, тебя нельзя быть здесь.

— Как же так… должен быть способ! Ты еще существуешь, ты еще жива — попробуй вырваться!

— Нет смысла спасать пепел. Вернись, и погасите меня, я не могу больше терпеть боль, не могу, не могу! — огненное видение задрожало. — Говорить не могу… быть здесь… сгораю…

— Витка! — Наташа едва сдержалась, чтобы не схватить пылающую руку. — Не уходи! Ты должна потерпеть еще! Должна помочь мне! Я не справлюсь одна! Не подчиняйся ему, не смиряйся — он только этого и хочет!

— Тебе не уговорить, — пылающие ладони разошлись в разные стороны. — Я только символ того, что ты хочешь увидеть. Да и разные мы насквозь — ты думаешь на языке цветов, я — на языке боли!

— Это черное — боль? Что для тебя боль? — спросила Наташа, вглядываясь в лицо из огня, лишенное черт, и оно задрожало в нетерпении.

— Боль — это состояние ума.

— Вита, пожалуйста!

Огненное существо заколебалось, на мгновение став прозрачным, а потом испустило страшный беззвучный крик, и Наташу обдало жаром, а затем на какой-то момент сквозь огонь бледным призраком проступило знакомое лицо, искаженное, подрагивающее в агонии.