— Витка… я боюсь! Я так боюсь!.. Не отпускай меня! Где ты?! Где твоя рука… не отпускай меня!.. больно… так…Слава!.. Позови Славу!

Выгнувшись, она забилась, дергая запрокинувшейся назад головой и мелко стуча зубами, и кровь потекла из ее рта уже широкой, густой волной, а Вита, крепко обняв, держала ее — сначала молча, исходя судорожными рыданиями, но потом, не выдержав, закричала:

— Я здесь! Наташка, я здесь… слышишь?!.. я держу тебя!.. Слава!!!.. я не отпущу!.. Славка! Славка!

Но Наташа уже не слышала последних слов. Она стояла очень далеко и очень высоко отсюда, на «Вершине мира», положив ладони на горячие от июльского солнца перила, а рядом стояла Надя, задумчиво улыбаясь и выстукивая на перилах кольцами простенький, давно знакомый мотив, и горячий южный ветер, раскачивавший ветви старых платанов, густо пах альбицией, гарью далекого степного пожара, сосновой хвоей и морем, и далеко на востоке тянулась горная гряда, и слышно было, как перекатываются на своем ложе шелковистые волны, играя блестящей галькой и вздыхая среди мокрых, поросших скользкими водорослями скал, и было тихо и покойно, и спустившаяся следом милосердная тьма оказалась такой же тихой и так же солоно пахла морем…

Наташа перестала биться, и ее тело начало медленно оседать назад, на руки Виты. Голова вяло упала на плечо, прижавшись лицом к груди подруги, нижняя челюсть несколько раз прыгнула, и по телу побежала мелкая, короткая волна дрожи. Взгляд остановился на какой-то точке над головой Виты, губы раскрылись, точно Наташа пыталась набрать побольше воздуха, сердце дернулось в последний раз, и в тот же момент на третьем этаже дома остановилось сердце существа, уже выползшего на середину разгромленной комнаты, где, привалившись к стене возле уцелевшего окна, стоял окровавленный человек, тяжело дыша и тускло глядя на троих, которые шли к нему — шли добивать. Существо издало короткий всхлипывающий звук и на середине движения повалилось лицом на свои изуродованные, вывихнутые в суставах руки, звонко шлепнув голым животом по влажному паркету.

Трое остановились, словно проснувшись, и заморгали — недоуменно, растерянно, почти жалобно. И в тот же миг ползший по коридору огонь, уже ничем не сдерживаемый, с голодной радостью рванулся вперед, пожирая все на своем пути, и Андрей услышал его и криво ухмыльнулся. Его ладонь с трудом поднялась к обвивавшему шею плетеному золоту и прижалась к нему, прикрывая висевшие на цепочке простенький православный крест и круглую, потемневшую полоску серебра с небольшим бесформенным наплывом.

— Или ты, Господь, такой шутник, или мы такие дураки?.. — прошептал он непослушными губами и развернулся — вяло и скорее неосознанно, чем из стремления сделать что-то определенное. Его локоть на развороте ударил в стекло, и то, крепчайшее, вдруг послушно расплескалось под ним как вода, брызнув в рассвет праздничным каскадом блестящих осколков, нежно зазвеневших далеко внизу. Долей секунды позже в комнату с призрачным шипением плеснулось пламя и прокатилось по ней всесметающей волной, поглотив по дороге и живых, и мертвых, и правых, и виноватых.

Дом громко и хрипло вздохнул в тумане, словно гигантское, живое, простуженное существо. Занавеси в разбитом окне третьего этажа всколыхнулись, точно от сильнейшего порыва ветра, но всколыхнул их не ветер, а выплеснувшийся в окно огонь, и, мгновенно сгорев, они вылетели в туманный воздух мельчайшими чешуйками пепла.

Вита, механически пригладив растрепавшиеся серебристые волосы Наташи, осторожно опустила ее голову на известняковую дорожку и медленно встала, глядя на дом. Из белого марева, шатаясь, вышел Новиков, насквозь мокрый, прижимая к левому боку окровавленную ладонь и надрывно кашляя.

— Опоздал ты, — сказала Вита, не оборачиваясь и не отрывая глаз от дома, и глаза эти становились все более пустыми. Слава резко остановился, словно наткнулся на какое-то препятствие, но потом снова пошел вперед, строго глядя перед собой. Лицо его стало таким сосредоточенным, будто он пересекал пропасть по тоненькому бревнышку.

— Андрей, — произнесла Вита. В ее голосе не прозвучало ужаса или боли, ярости или безумного в своем отчаянье призыва. Было только имя, произнесенное вслух.

Дом горел.

Пламя катилось по коридорам и комнатам стремительно, как прорвавшая плотину вода. С третьего этажа оно хлынуло на второй, потом на первый, и лопавшиеся со звонкими хлопками оконные стекла отмечали его путь, и из оконных проемов вырывались огненные лепестки неестественного темно-синего цвета, весело изгибаясь, точно чьи-то радостно машущие руки, и дом обрастал ими с немыслимой скоростью. Слышались треск и гудение, словно внутри бушевала буря, дом стонал и выкашливал в туман сизые клубы дыма. Горели уже все три корпуса, и башенки, из крошечных окошек которых хищно высовывались острые язычки пламени, походили на странные призрачные маяки, призывающие давно затерявшиеся в морях суда. В соединенном с особняком гараже грохнул взрыв, потом еще один, и дом вздрогнул, казалось, приподнявшись на своем фундаменте. Пламя добралось до холла и широкой волной выплеснулось из распахнутой двери на крыльцо, покатилось по мгновенно темнеющим широким ступеням, словно желая добраться и до одиноко стоявшего перед крыльцом человека, но тот не отошел, продолжая пустыми глазами смотреть на почерневший по краям оконный проем третьего этажа, похожий на выбитую глазницу. Синие огненные щупальца уже тянулись к его ногам, по дороге превратив в пепел аккуратно подрезанный розовый куст…

И вдруг все кончилось.

Пламя потянулось обратно, по ступенькам, через раскрытую дверь в холл, точно отползающая от берега волна, оставляя после себя черную пыль и темные камни. Оно вкатилось внутрь и исчезло где-то в глубине дома, огненные лепестки втянулись в зияющие провалы оконных проемов. В особняке что-то охнуло, хлопнуло, раздался грохот, будто что-то обрушилось, и наступила глубокая, густая тишина. Огонь исчез, остался только дом — полностью выжженный изнутри и закопченный, но невредимый снаружи, и из распахнутой двери несло страшным жаром, как от огромной печи.

Где-то на дереве, за ажурной решетчатой оградой, тренькнула синица. В отдалении надрывалась собака, заслышавшая безвестного утреннего прохожего. Слышался шум машин. Звуки возвращались в мир торопливо, точно пытались заполнить столь неожиданно и грубо образовавшуюся в ткани утра прореху, — обыденные, мирные звуки, и только один был тревожным — приближающийся пронзительный вой сирен. Из-за горизонта выбиралось сонное предзимнее солнце, и по парку поползли золотистые лучи, безжалостно съедая сырой туман. Шестигранные фонари на ограде жадно вобрали в себя солнечный свет и весело заблестели. Заиграла бликами вода озерца, в котором, раскинув руки и чуть покачиваясь, лицом вниз лежал мертвый. Блеснули, сощурившись на солнце, зеленые глаза огромного черного взъерошенного кота, выбравшегося из зарослей возле ограды, а лучи ползли дальше, ласково оглаживая землю и голые деревья. Они скользнули по склоненному затылку маленького врача, который сидел на земле, закрыв лицо ладонями, осторожно тронули валявшийся возле кустов таволги пистолет и подобрались к Славе, который, держа Наташу на руках, прикрыл еще податливые веки и теперь бережно стирал с ее лица кровь, что-то бормоча прыгающими губами. Лучи прокатились по его мокрым волосам, спустились и тронули лицо Наташи, позолотив его, и, накрытое солнечным светом, это изможденное лицо вдруг словно разгладилось, став умиротворенным и почти красивым, каким было несколько лет назад. Солнце с неожиданным милосердием лишило его смертной скованности и угловатости, дав взамен мягкое очарование глубочайшего сна, и, увидев это, Слава, не выдержав, громко и страшно застонал, вжимая мертвое лицо в свою грудь, а лучи уже ползли дальше, пока не добрались до стоявшей перед выжженным, дышащим жаром домом одинокой фигуры. Предзимнее солнце сочувственно обняло ее своими бесплотными руками и драгоценно засияло в слезах, медленно катившихся из-под опущенных век. Потом поднялось выше, накрывая светом уже весь мир.