В третьем абзаце Фулканелли прямо говорит читателю о причинах, побудивших его написать эту книгу: «Как, на каком языке и какими образными средствами мог я выразить свое неописуемое восхищение? Как мог я выразить свою всепоглощающую признательность этим безмолвным шедеврам, этим мастерам, обходившимся без слов и без голоса?» Другими словами, он размышлял, как ему лучше написать обстоятельный том, излагающий — естественно, для тех, кто умеет читать символы и понимает их язык, — великие и таинственные учения, изложенные на «каменных страницах, покрытых скульптурами и рельефами».

Но, как сразу же напоминает нам Фулканелли, утверждение, что мастера обходились без слов и без голоса, не вполне точно. «Хотя эти каменные книги несли свои скульптурные письмена — фразы, начертанные барельефами, и мысли, устремленные ввысь, словно стрельчатые арки, — они тем не менее говорили через посредство того неистребимого и всепроникающего духа, который так и дышит с их страниц». Этот неистребимый дух делает эти каменные письмена даже более ясными, чем их младшие собратья — рукописные манускрипты и печатные книги — благодаря «простоте их выразительных средств, наивности и гротесковости интерпретации; в них присутствует особое чувство, избавленное от жеманства, аллюзий и литературных околичностей».

Именно это и есть тот самый Голос Неистребимого Духа, утверждает Фулканелли, который звучит в «готике камней». Он связывает этот эмоциональный «язык» с главной темой в музыке, заявляя, что даже григорианские песнопения — это всего лишь «дополнение к тем эмоциям, которые уже скрывает и несет в себе готический кафедрал».

В самом начале своей книги Фулканелли смущенно сообщает нам, что он лично удостоился пережить опыт общения с тем Голосом Неистребимого Духа, который дарит слышащему Его способность понимать «готику камней». Фулканелли знает — в смысле «знания», воплощенного в античном гнозисе, — секрет, кроющийся за этой символикой. Здесь мы вправе вспомнить высказанное в «Парцифале» утверждение Вольфрама фон Эшенбаха о том, что тайна Грааля, пресловутая lapsit exillis, может быть понята только теми, кто изучал его «азбуку без помощи черной магии». Таким образом, язык этой тайны способны понять лишь те, кто обладает опытом инициации и иллюминатства.

После этой смиренной декларации о намерениях Фулканелли переходит к восхвалению эзотерической ценности готических соборов как «громадной конкреции[181] идей», в которой «можно прочесть религиозные, секулярные, философские или общественные мысли, размышления наших предков». Развивая свою мысль, он показывает, как в использовании соборов на протяжении веков переплетались сакральные и секулярные аспекты, от праздников цехов и гильдий до погребений и мелочных базаров.

Здесь мы невольно чувствуем, что у нас перед глазами совершается надувательство, жонглерство, подмена. С поражающей воображение внезапностью мы вынуждены перемещать фокус внимания с природы и прямого смысла языка на практические детали лабораторного труда, чтобы найти необходимые пояснения. Нам вдруг заявляют, что готический собор — это «оригинальное творение несравненной гармонии; однако создается впечатление, что религиозное благочестие никого здесь особенно не беспокоило». Фулканелли уверяет нас, что наряду с «фанатическим вдохновением, порожденным самой пылкой верой», в храме присутствовал «почти языческий дух». Это позволяло соборам выражать «тысячу и одну заботу, обуревавшие сердце народа», и притом — таким путем, который демонстрирует «проявления его разума и его воли, отражения его мыслей в наиболее сложной, отвлеченной, естественной и самостоятельной форме».

Таким образом, в этой первой главе голос Фулканелли звучит несколько старомодно, напоминая плод готическо-романтического симбиоза в стиле Гюго середины XIX в. Для читателей, раскрывших книгу Фулканелли в 1926 г., это попахивало ветошью, если не откровенным антиквариатом. Однако Фулканелли продолжает играть с частью своих читателей, ссылаясь на классические сцены из «Собора Парижской Богоматери» Виктора Гюго, перемещая фокус внимания читателей на Праздник Дураков.

И здесь мы впервые встречаемся с основным приемом литературной манеры Фулканелли — использованием курсива для выделения слов и фраз с целью создания некоего «скрытого» контекста, который может читаться независимо от соседних слов на той же странице. В качестве примера этого давайте обратимся к ключевым словам и фразам в трех последних абзацах 1-й части главы «Тайна соборов»:

Если мы не в силах решить первую символическую головоломку Фулканелли, у нас не слишком много надежды правильно истолковать всю остальную книгу. Действительно, если предположить, что он играет с нами в честную игру, то тогда критически важный ключ к разгадке должен таиться в исходной группе выделенных слов и фраз. Как же нам прочесть ее?

Первое, что сразу же бросается в глаза, — это то, что Фулканелли хочет привлечь наше внимание к двум крупным церковным праздникам, которые весьма близки по настроению и являются откровенно языческими по происхождению. Первый из них, Праздник Дураков, получивший теперь невероятно широкую известность благодаря диснеевской киноверсии — фильму «Горбун собора Нотр-Дам», по всей вероятности, представляет собой трансформированный вариант римских сатурналий. В Средние века этот праздник отмечался как составная часть Двенадцати Рождественских ночей — святочных торжеств после Рождества, и обычно ассоциировался с праздником Богоявления (Крещения). Поскольку эта дата фигурирует и у Гюго, мы вправе полагать, что Фулканелли не случайно адресует ее нам.

Второй праздник, так называемый Ослиный праздник, представляет собой часть Пасхальных торжеств и по традиции знаменует собой день весеннего равноденствия или Благовещения Пресвятой Девы, то есть, согласно католической традиции, день зачатия Христа. Будучи в широком смысле связан с тем молодым ослом, на котором Христос торжественно въехал в Иерусалим, провозгласив себя потомком Давида («сыном Давида», то есть Мессией), и с Валаамовой ослицей, наделенной даром пророчества и провозгласившей, что Мессия придет из дома Давидова, Ослиный праздник, как указывает Фулканелли, имеет гораздо более древние алхимические корни. В курсивном метатексте Фулканелли фигурируют «делатели образов», «мистагоги из земли Саба», которые, судя по характеру своих даров (золото, ладан и мирра (смирна), были магами или волхвами.

Далее Фулканелли упоминает о целой «труппе» алхимических персонажей, для которых «готическая церковь служила театром». В числе «номеров» этой «труппы» перечислены показ ягодиц, игра в мяч и прочие профанные, то есть грубовато-простонародные трюки. Фулканелли связывает их с различными масленичными карнавалами и праздниками накануне Великого поста и пишет, что они являют собой последние следы древних полуязыческих празднеств.

Если же мы прочтем эти три абзаца, не обращая внимания на слова и фразы, выделенные курсивом, у нас возникнет ощущение, что их главная цель — сообщить нам информацию о неких языческих традициях, связанных с соборами, которые реально существуют, но остаются неуловимыми и непостижимыми для нас. Мы можем прочесть эти абзацы хоть сотни раз и быть вполне довольными своими трактовками их содержания и, однако, безнадежно упустим главное содержательное ядро, если не сумеем глубоко вникнуть в содержание слов и фраз, выделенных курсивом. Все это делает «Тайну» книгой по-настоящему инициационного характера, истинно алхимическим документом и, более того, путеводителем в алхимических поисках Камня Грааля — Камня Мудрецов, а Фулканелли — последним по-настоящему великим мастером «зеленого языка».