Мэй Ли рассказывала ей свою историю несколько раз. Джек поступил на военную службу в числе последних энтузиастов своего города, незадолго до окончания войны. они познакомились друг с другом на танцах осенью того же года. Вскоре состоялась их шумная военная свадьба со всеми этими сказочными костюмами, перекрещенными шпагами, огромным белым тортом, весельем под густой тенью магнолиевых деревьев… В центре всего этого была Мэй Ли, мечтавшая о своем исключительном счастье в будущем. Она могла теперь уехать из этого маленького мрачного городка в Оклахоме, избавиться от нескончаемых жалоб и причитаний матери и начать жить в блестящем мире приемов, танцев и парадов. Начать новую жизнь…
И вот теперь, спустя пять лет, под жарким открытым небом Западного Техаса, все переменилось. Только что вернувшийся из Арканзаса Джек Клегхорн увидел другой мир, мир в котором Мэй Ли больше уже не представлялась ему квинтэссенцией мечты. Он познакомился с более привлекательными и интересными женщинами в северных и восточных городах страны; они возбудили в нем неуемную страсть. Он танцевал с ними, угощал их кофе и пуншем, жадно ловил их взгляды своим страстным взором. Они так много знали и видели, обладали такими изящными манерами, о которых раньше он не имел ни малейшего представления. И вот он оказался здесь, в этом изолированном приграничном гарнизоне, втянутым в унылое однообразие маршей, смотров и учений. Он ушел в честолюбивые мечтания. Не по своей вине он не успел попасть на войну и все еще был вторым лейтенантом с ничтожными шансами на продвижение по службе. И ничто об этом не напоминало ему больше, чем полное опасений почтительное отношение Мэй Ли, ее бьющая в глаза оклахомская неотесанность.
Тем не менее — Томми знала это — Джек неплохой человек; его нельзя назвать ни ограниченным, ни развратником. Он не бросает Мэй Ли, не волочится за другими женщинами, по крайней мере сейчас не волочится. Он направляет свою бьющую через край энергию на занятия в поле, на игры руководимой Сэмом ротной бейсбольной команды, в которой он хорошо справляется с обязанностями атакующего игрока на третьей базе. Беда лишь в том, что общих интересов с Мэй Ли у него оставалось все меньше и меньше; за несколько коротких лет он намного опередил ее. Единственное, чего не хватало для того, чтобы Джек «сорвался», это Ирен Келлер. Такая всегда откуда-то бралась, в любом гарнизоне — живая, яркая, чувствительная, необыкновенная наездница и танцовщица, ее глаза постоянно светились каким-то особым внутренним светом; молодые офицеры слетались к ней, как мухи к меду… Мэй Ли чувствовала все это интуитивно. Опасаясь ужасных последствий, она искала утешения и успокоении везде, где это было возможно. Сейчас она была снова в положении — событие, о котором она открыто сожалела, имея в виду дополнительные расходы на второго ребенка из получаемого Джеком мизерного денежного содержания. Мэй Ли инстинктивно задавалась вопросом: «До этого, когда я носила Расти, Джек был внимательным, ласковым и нежным ко мне; почему же ему не быть таким и сейчас?» Но теперь он не был таким; на этот раз он был угрюмым, раздражительным, вспыльчивым.
Томми взглянула на Мэй Ли. Бледные впалые щеки, огромные синяки под глазами. «О боже, она сейчас начнет плакать, — с раздражением подумала Томми, — что-что, а плачущих женщин я не переношу. Неужели они не могут взять себя в руки?» Однако раздражение быстро прошло и сменилось глубоким сочувствием этой женщине.
— Ох эти мужчины! — сказала она наконец вслух. Ее голос был более категоричным, более бессердечным, чем ей хотелось бы. — У них свой мир, и они идут своим путем. Неоспоримая правда состоит в том, что биологически мы, женщины, находимся в мышеловке. Находились, находимся и будем находиться… Мужчины никогда ни к чему не привязаны по той простой причине, что они и не должны быть привязаны. Для них не существует никаких последствий. Все последствия ложатся на пас, и они понимают это, и это заставляет их чувствовать какую-то вину. Поэтому они убегают стрелять из ружей, или подрывать старые, покрытые толем лачуги, или что есть силы бросать друг в друга бейсбольный мяч. Они воображают при этом, что заняты важным делом…
Разгневанная собственными словами, Томми неожиданно замолчала. Она почувствовала, что была в этой опрометчивой тираде вероломной по отношению к Сэму, но что поделаешь, все сказанное казалось ей достаточно правдивым. Чем они занимаются вот сейчас, в данный момент? Наверное, сидят в канцелярии роты и рассказывают друг другу анекдоты или вспоминают старый добрый Корнд-Уилли-Хилл, а их благоверные в это время штопают и стирают белье и возятся с драгоценными отпрысками.
— Такова уж система, — продолжала Томми сердито. — Они нацепляют все эти звездочки и нашивки, важничают и строят из себя бог знает кого. Это придает им чувство совершенства, товарищества и всякой другой чепухи…
Томми неожиданно замолчала. Ее лицо выражало гнев и отчаяние. Мэй Ли горько плакала. Большие сверкающие слезинки катились по щекам и падали на зеленое платье, впитывались в ткань, отчего она становилась похожей на блестящий старый тент.
— Томми, он теперь совершенно не интересуется мной…
— Не может быть, Мэй.
— Это все жена майора Келлера. Он… он влюблен в нее. — Расширенные, полные страха глаза Мэй смотрели на Томми с отчаянной надеждой. — Что мне делать, Томми?
— Ничего страшного в этом нет, — ответила Томми, — она заигрывает со всеми мужчинами.
— На вечере, две недели назад, она танцевала с ним.
— О, дорогая, он должен танцевать с ней, и Сэм тоже, это не что иное, как служебная обязанность.
— Да, но он танцевал не так, как все… Джек прижимался к ней…
— Но ведь Ирен Келлер… Ха, мы знаем, какая она.
— Он влюблен в нее. Влюблен по уши…
— Нет, нет дорогая. — Томми поднялась со стула, подошла к Мэй и нежно обняла ее. — Вам просто нездоровится из-за беременности, и вы воспринимаете все в преувеличенном и искаженном виде. Джек хороший человек, он просто взвинчен в связи с назначением нового командира батальона. Сэм тоже взвинчен и расстроен. У них не выходит это из головы. Вчера вечером Джек говорил мне, какой хорошей опорой вы были для него в прошедшем году… — Ласково поглаживая ее по спине, Томми думала: «Боже, прости мне эту ложь во имя доброго дела». — Идите домой, Мэй, и попробуйте заснуть, вам будет лучше. Я посмотрю за Расти.
— О нет, это не честно.
— Почему же не честно? Все очень хорошо. Я разбужу вас в одиннадцать тридцать. Договорились?
— Спасибо, Томми. Вот уж совсем не думала, что так раскисну. — Мэй Ли с трудом поднялась на ноги и заковыляла вокруг веранды к своему домику, стоявшему по соседству.
Главное — быть все время занятым чем-нибудь. Займи голову, не можешь занять голову — займи руки. Томми сошла с веранды, переменила Допил штанишки, надела ему на головку панамку от солнца, которую он тотчас же сбросил. У пожарной машинки, которой забавлялся Расти, потерялась чека из задней оси а колеса соскакивали. Томми взяла шпильку для волос, вставила ее в отверстие в осп и загнула назад, так, чтобы она удерживала колесо, по крайней мере до тех пор, пока вернется Джек и починит игрушку как следует. Потом Томми закончила штопку, снова уселась на веранде и начала шить новое покрывало на кушетку. Жара стала более ощутимой, со стороны Мексики с неослабевающей силой дул сухой ветер. Стрелки часов медленно продвигались к полудню. Прозвучали звуки горна; на плацу занималось какое-то подразделение солдат, оттуда доносились приглушенные расстоянием голоса, растянутые предварительные и отрывистые исполнительные команды: «Отделение, в две шеренги… становись! Отделение, в колонне по два, шагом… марш!»
Томми поймала себя на том, что она вот уже несколько минут смотрит на бескрайние просторы пустыни в вопросительном недоумении. Как она оказалась здесь? Что заставило ее вернуться в тот же самый мир, в котором она выросла? Почему она не вышла замуж за археолога, за какого-нибудь раджу или за такого бизнесмена, как ее дядя Эдгар? Ах да, любовь: ты влюбляешься в человека и не расстаешься с ним всю жизнь. Но почему ей вздумалось влюбиться в Печального Сэма Дэмона? Может быть, это воля всевышнего, которой мы должны слепо подчиняться? Доктор Тервиллигер в форту Харди говорил, что любовь — это не что иное, как судьба человека-животного: мы не сворачиваем с проторенного пути, повторяем действия себе подобных, хорошие и плохие, глупейшие действия и повадки наших предков с волосатыми лицами и красными обнаженными ягодицами. Мы сами выбираем себе яд. Не является ли жизнь медленным эллиптическим движением назад, к своим же первоисточникам? Неужели каденции барабана и горна так глубоко проникли в ее душу, что от них никак и никогда не избавишься?
