«Старая ведьма», — пробормотала Томми. Она вытерла выступившие на верхней губе капельки пота. В открытые окна дунул слабый ветерок, принесший с собой запах высохшего навоза и выгоревшей травы.

К тому времени когда пришел Сэм, Томми была полна дурных предчувствий и горела желанием отомстить миссис Бауэрс.

— Это правда, Сэм? — спросила она. — Правда, что нас хотят выселить отсюда?

Сэм глубоко вздохнул и сел на патронный ящик, который служил и стулом, и частью стола, и скамеечкой для ног, в зависимости от того, в чем в данный момент была нужда. От длительного пребывания на солнце и ветре его лицо покраснело, глаза сузились от усталости. Он утвердительно кивнул:

— Да, она права. В пятницу приезжает капитан, он старше меня, и этот домик отдадут ему.

— О нет, не может быть…

— Я не хотел говорить тебе об этом еще пару дней… Нам придется освободить эту квартиру.

— После всего, что мы здесь сделали? Выходит, что мы старались для кого-то другого? — Внезапно ее сознание пронзила мысль: домик, в который их переведут, будет еще хуже, потому что этот предназначается для капитана, а Сэм всего лишь первый лейтенант… — О боже! — простонала она. Мысль об этом показалась ей невыносимой. — Боже мой, как это несправедливо! — Она крепко стиснула руки и часто заморгала глазами, чтобы сдержать подступившие слезы.

Сэм печально пожал плечами:

— Такова система, ничего не сделаешь.

— Отличная система, что и говорить! Ну и как же нам быть?

— Схожу к адъютанту, узнаю, что могут предложить нам. Надеюсь, у них еще что-нибудь найдется.

— Да, я хорошо представляю, что это будет. Пещера у подножия горы с большим камнем вместо стола и двумя камнями поменьше вместо стульев… — Она вскинула голову. — Послушай, Сэм, ты старше всех лейтенантов здесь, так ведь?

— Да, старше всех, кроме одного, кажется.

— Вот и хорошо, давай выселим одного из них.

Сэм отрицательно покачал головой.

— Почему? — удивилась она. — Этот несчастный капитан выселяет тебя, почему же ты не можешь?

— Это его привилегия.

— Хорошо, но ведь ты можешь воспользоваться своей привилегией точно так же, как и он.

Сэм снял тропическую шляпу и натянул ее на колено. На лбу, там, где начинались волосы, от шляпы осталась незагоревшая белая полоса, придававшая его лицу смешное и даже нелепое выражение.

— Что же, по-твоему, я должен выпихнуть на улицу семью Макдоно с тремя детьми?

— А почему же можно выпихивать нас?

— Потому что мы на военной службе, и должны подчиняться приказу, вот почему.

— Ради бога, Сэм! — Его упрямство иногда доводило ее до белого каления. — Это не ответ. Назови мне пять основательных причин, которые препятствовали бы нам поступить таким образом.

— Такой путь просто не соответствует моим взглядам.

— Я помню, как однажды в Тарлетон, когда я была еще ребенком, прибыл полковник, и всем, кто был ниже его по званию, пришлось переселяться. Всем до одного…

— Да? Он, наверное, был на седьмом небе от этого.

— Какая разница, на каком небе он был; он воспользовался своей привилегией, вот и все. Ты же сам сказал, что такова система.

Сэм поднялся и встал перед ней, опустив руки вниз. От высохшего пота на его рубашке осталось несколько волнообразных полос; штанина на колене была разорвана.

— Я согласен далеко не со всеми положениями этой системы, — сказал он.

— Я была уверена в этом.

— В ней очень много неправильного. Очень. Мне приказано твердо придерживаться известных уставных положений, и я буду придерживаться их; но если мне предоставят хоть малейшую свободу действий, я буду действовать по-своему, так, как я считаю правильным. — Он посмотрел на нее, и выражение его лица сразу смягчилось. — Извини меня, дорогая. Поверь, я хорошо понимаю тебя. После всего, что ты сделала здесь… после стольких хлопот и забот… Но я не вижу никакого смысла следовать этой глупейшей системе чинопочитания, не хочу быть таким же заносчивым, как другие…

— Заносчивым… Да это не заносчивость, а самый настоящий садизм…

— Я понимаю. Многое из того, что возмущает тебя, не нравится и мне. Может быть, настанет такое время, когда эту систему изменят и она станет более справедливой, но сейчас… сейчас лам придется примириться с ней. Это единственный выход.

— Хорошо, я согласна. Но при одном условии: мы возьмем отсюда все до последней мелочи. Все эти занавески, шкафчики, столики, все, что ты сделал своими руками, что мы с таким трудом достали.

Сэм мрачно улыбнулся и встал:

— Конечно, еще бы.

Томми энергично кивнула головой и перевела взгляд на его красивые широкие плечи, потом на тонкую талию, на худые ноги. Каждое утро и вечер он с невероятным упорством проделывал целый комплекс физических упражнений, чтобы развить бедро и икру раненой ноги, и теперь почти совсем не прихрамывал. Она инстинктивно подумала о том, что ему трудно, о его настроении, о суровом и сильном складе ума. Но все это тотчас же отступило перед настойчивой мыслью о себе самой, о собственном «я».

— Сэм, — проговорила она тихо и, когда он повернулся к ней, продолжала: — знаешь, а ты ведь не всегда и далеко не во всем прав…

— В самом деле? — Он приподнял брови. — Откуда тебе пришла эта нелепая мысль о непослушании? Сейчас же выкинь ее из головы.

— Хорошо, — громко засмеялась она и через секунду повторила уже менее возбужденным тоном: — Хорошо…

Комната, в которой она стояла и которая была их, ее и Сэма, комнатой, неожиданно, только потому, что кто-то сказал три слова, теперь стала уже не их комнатой. На противоположной стороне учебного плаца прозвучали звуки горна, пронзительные, как будто они исходили от бронзового послеполуденного небосвода. Томми почувствовала, что каким-то образом подвела Сэма в разговоре с женой майора. Надо было постараться завоевать ее симпатии, очаровать ее. Ведь могла же Томми сделать это? Разговаривать с ней как-то так, чтобы не допустить этого торжествующего злобного окрика. Нет, вероятно, это было просто невозможно. Как бы она ни поступила и что бы она ни сказала, все равно это не имело бы никакого практического значения. Сэм уже находился в ванной; она слышала сухой шуршащий звук от струи душа, попадавшей на занавеску, которую она смастерила из списанного палаточного полотна. Сэм громко напевал песенку военных дней:

Он поет. Такой момент, а он запросто стоит в этой допотопной старой ванне, на его голову и шею льется красная от ржавчины вода, а он поет. Это замечательно. И ужасно. Остановив взгляд на грязных желто-коричневых бараках для рядовых, расположенных за противоположной стороной учебного плаца, Томми энергично потерла руку и почувствовала, как ее глаза быстро наполняются слезами. Она не могла понять, отчего плачет: то ли от большой любви, то ли от обиды и гнева, то ли от глубокого уныния.

Они быстро укладывали под стальной брус полуфунтовые, в медной оболочке толовые шашки. В лицо ударяли волны гонимого с русла высохшей реки сухого, раскаленного воздуха. Когда все шашки были уложены, Дэмон прижал их деревянным бруском, а капрал Кэмпбелл начал передавать деревянные распорки и клинья сержанту Торри, который втискивал их между бруском и закраинами двутаврового стального бруса. Дэмон внимательно наблюдал за действиями Торри и одновременно, стараясь ничего не пропустить, умножал в уме двенадцать дюймов на тридцать пять сотых дюйма. Получилось четыре целых и две десятых квадратного дюйма. Ему никогда не нравилось подрывное дело. По его мнению, армия должна была не разрушать, а сохранять и поддерживать все в надлежащем порядке. Поэтому всякий раз, когда ему приходилось заниматься подобным делом, он ощущал какую-то потерю, какое-то поражение. Однако солдаты должны знать подрывное дело, и с этим приходилось мириться.