«29 октября 1944 года. Вчера направился в Малый Трианон подергать за усы льва в его роскошном логове. Убежден вне всяких сомнений: план атаки Паламангао излишне усложнен, хитроумен и в силу этого порочен. Достаточно высадить десант на участке „Блю“, прорваться с ходу в глубь острова, перерезать шоссе, захватить взлетно-посадочную полосу, наконец, заблокировать полуостров Танаг, если ему этого хочется, сковать правый фланг японцев в районе Калао, продвинуться на север в направлении залива Даломо и в конечном счете — Рейна-Бланки. Затем, наступая на восток, на Калао, обеспечить стыки. К чему все это планирование с точностью до секунды? К чему эта вспомогательная высадка, требующая удвоенного количества высадочных средств, пехотно-десантных кораблей и транспортов? Зачем обременять Тага двумя районами разгрузки, двумя участками высадки десанта, требующими прикрытия? Риск и трудности перевешивают выгоды внезапности, которая может быть, а может и не быть достигнута.

Мессенджейл очень приветлив, держится свободно. Производит впечатление человека, в высшей степени уверенного в себе. Там же был Райтауэр. Он не выразил желания оставить нас вдвоем, а Котни Мессенджейл и не пытался выставить его за дверь. Преднамеренно? Будь я проклят, если собирался просить о разговоре с ним с глазу на глаз. Сказал, что, на мой взгляд, высадка в районе „Уайт“ не оправдывает затрачиваемых сил и средств, и просил его пересмотреть свое решение. Он улыбнулся едва заметной улыбкой. „Я верю в нашу способность справиться с этим соответствующим образом, Сэмюел. Одни тактические соображения и те уже оправдывают смелость такого замысла“. Этакий „морской волк у руля“! Затем последовал довольно бессвязный спор и обмен официальными любезностями, и в конце концов я раскрыл свои карты. „Относительно резервной дивизии, сэр. Я совершенно определенно рассматриваю ее как резерв сил, высаживаемых на участке ‘Блю’“.

Райтауэр бросил на меня сердитый взгляд, будто я написал на стене непристойные слова. Мессенджейл поднялся со стула и подошел к окну подумать наедине с самим собой. Немного погодя, он задал мне вопрос: „Почему вы об этом спрашиваете?“ „Потому, что мой начальник разведки имеет достоверные данные о перемещении дивизии Мурасе в район южнее взлетно-посадочной полосы между Илигом и Фотгоном и об интенсивном строительстве оборонительных сооружений в том районе“. — „Кто у вас начальник разведки?“ — „Полковник Фелтнер, сэр. Очень хороший офицер, очень надежный. Воздушная разведка проверила данные, полученные от партизан“. — „Ах да, это такой, небольшого роста…“

Он возвратился к столу и снова сел. „Вы, кажется, опасаетесь, Сэмюел? Это не похоже на вас“. И смерил меня взглядом. Этот взгляд я запомнил ещё со времен службы на Лусоне. „Вы что, не уверены в своей дивизии?“ Я не клюнул на это и не вскипел. „Никак нет, сэр, вполне уверен. Но я не убежден в том, что какому бы то ни было подразделению не следует ставить задачи, превосходящие его возможности“. Он посмотрел на стол, повертел в руке кольцо для ключей с прицепленным к нему брелком „Фи Бетта Каппа“.[81] Странно: никогда раньше не замечал я этого брелка. Может, это значок почетного члена, который он подцепил во время службы в Вашингтоне? Ну что ж, у каждого из нас есть свои привычки, свои амулеты и сувениры. „Я считаю это необходимым для безусловного успеха операции, Сэмюел. Необходимо обеспечить гибкость в использовании сил. Если противник вздумает упорно обороняться у Даломо или на… левом фланге района высадки ‘Уайт’, я хочу иметь возможность перебросить силы в любом направлении, куда потребует развитие обстановки. Подвижной резерв — очень ценная вещь, Сэмюел. Если вас слишком задержат на бабуянском направлении, я хочу иметь возможность продвинуться через Даломо. Нам крайне необходимо как можно раньше захватить взлетно-посадочную полосу“.

Здесь-то меня сразу и осенило: „Левый фланг района высадки ‘Уайт’!“ Затем короткое замешательство. И то, что он не назвал имени… Он хочет попытаться добиться успеха на обоих направлениях: Свонни может пробиться с боем на соединение со мной, и тогда он бросит в бой дивизию Бэннермана, повернет ее от Даломо на север и возьмет Рейна-Бланку. Несомненно. Приветствуйте победоносного героя! А меня оставят на растерзание двум дивизиям и отборным отдельным частям. Просто замечательно!

Я почувствовал, как меня переполняет гнев. Райтауэр наблюдал за мной с эдаким безразличным видом. Он тоже знал это. Я сказал: „В таком случае, генерал, я чувствую себя обязанным настаивать на передаче мне в тактическое подчинение сорок девятой дивизии в качестве составной части моего резерва“. Он откинулся на спинку кресла: „Но послушайте, Сэмюел…“ „В противном случае, — спокойно продолжал я, — в связи с данными разведки о диспозиции сил противника, я не могу взять на себя ответственность“.

Вот тут-то и наступило гробовое молчание. Райтауэр уставился на меня с открытым от изумления ртом, а Мессенджейл широко раскрытыми глазами. Затянувшаяся пауза. Я подумал о пятьдесят пятой, о всех новичках и старослужащих, о дне похорон на кладбище в Моапоре, о той ночи у реки, когда ребята таскали меня как беспомощного ребенка, вспомнил о высадке на Вокаи…

Вначале мне показалось, что Мессенджейл намерен поймать меня на слове и прикажет собрать вещички и отправиться на судно. Его лицо вытянулось, брови изогнулись, взгляд стал холодным — таким, какой Джо Брэнд называет взглядом великого вождя индейцев. Казалось, кровь отлила от его лица, даже от губ. На его лбу четко обозначилась ярко-голубая вена, убегающая под треугольный выступ волос. И вдруг он рассмеялся и опять встал. „Ах, Сэмюел, Сэмюел, ну стоит ли говорить об этом? Можно подумать, что здесь происходит встреча Брута с Кассием!“ (Такая же мысль пришла в голову и мне, хотя не совсем на таком же литературном уровне.) „Давайте не будем ссориться по этому поводу. ‘Палладиум’ принесет достаточно лавров для всех нас“. Я сказал: „Меня очень мало интересуют лавры, генерал“. „Такого старого вояку, как вы? Поверьте, Сэмюел, даю вам слово: если вас сильно прижмут и вы вызовете сорок девятую, вы получите ее. Согласны? Удовлетворяет вас это?“

Перед его великодушием и щедростью я, такой мрачный и непреклонный, почувствовал себя глупо. „Конечно, генерал, я только думал…“ — „Хорошо, хорошо, я не хочу, чтоб вы больше думали об этом. Безусловно, вы получите эту дивизию, если потребуют обстоятельства. Неужели вы могли подумать, что я подвергну риску судьбу всей операции из-за этого?…“ — „Конечно, нет, сэр. Я не имел в виду ничего такого“. Райтауэр переводил взгляд с меня на Мессенджейла, как сбитый с толку зритель на теннисном мачте. Что же, черт возьми, так встревожило его-то? Он-то ведь будет сидеть в комфортабельной каюте на „Фарго“, потягивать содовую со льдом и слушать донесения по радио.

Мессенджейл вновь уселся в кресло. Меня прошиб пот, и я почувствовал острую боль от тропической язвы под мышкой. Да, чудом обошлось. Начался бессвязный разговор о предварительном обстреле. Мессенджейл очень доволен, что командующий Тихоокеанским флотом разрешил морякам прикрывать десант в течение восьми суток. Бен прав: флот у него в кармане! Должно быть, вдобавок ко всему подмазался к Эрни Кингу[82] во время продолжительной и приятной службы в Вашингтоне в оперативном управлении. Ну что ж: им все позволено и они все могут, как говаривал старый мистер Верни.

Как бы случайно, он взял в руки стоявшую у него на столе небольшую красивую модель туземной лодки. „Подарок старосты из деревни Валева. Прелестная вещь, правда? — Его пальцы скользнули по блестящему черному дереву корпуса. — По-моему, ее можно послать президенту. В его коллекцию моделей судов. — И посмотрел на меня. — Как вы думаете, ему поправится?“ Мне вспомнились туземные лодки на „той“ реке, пляшущие на поверхности черной воды пулеметные трассы и Бен после телефонного разговора с Диком: „Итак, все готово к операции ‘Смерть’“. „Я уверен, что президент будет очень доволен, генерал“.

Затем без всякого предисловия: „Как давно вы находитесь здесь, Сэмюел? С сентября сорок второго, да?“ „Так точно, генерал“. — „Больше двух лет! Это немало…“ Задумался, посмотрел на простор режущего глаз, яркого, то изумрудного, то небесно-голубого, то цвета индиго, теперь принадлежащего нам моря; за ним, в Рабауле, сидит, как скот в загоне, мощный японский гарнизон и томится в бездействии, как ржавеющий плуг. Затем напрямик: „Вам не кажется, что вы, возможно, нуждаетесь в отдыхе?“ Почувствовал себя встревоженным, растерялся: тон его голоса заботливый, но за ним что-то кроется. Может быть, он разозлился (по-своему, конечно) после происшедшей несколько минут назад стычки? Или, возможно, испытывает меня? Проверяет, так сказать, преданность низов верхам. Конечно! А как насчет преданности верхов низам?

„Ничуть, генерал, я чувствую себя отлично. После Бенапея у меня было достаточно времени для отдыха. Месяц назад Нэйт Уэйнтрауб выдал мне медицинское заключение о полной пригодности к службе“. Он снова задумался, уставив взор в пространство и зажав в зубах гагатовый мундштук. „Меня беспокоят некоторые из вас, кто повторил подвиг у Фермопил, здесь, в этих далеких краях, в те тревожные дни, когда время мчалось с неумолимой быстротой и его так не хватало на все самое…“ На лице Райтауэра младенческий восторг. Еще бы! Начальство изрекает перлы мудрости. Впрочем, может, я слишком плохого мнения о нем? Может, он серьезно так думает, хотя бы в какой-то мере? Да нет, вряд ли. Поднимает лицо, смотрит прямо в глаза: „Не полезно ли вам съездить на недельку в Брисбен?“ „Нет, сэр, не думаю. И потом, здесь так много предстоит сделать. Безотлагательно“. Конечно! Неделя отдыха и развлечений у Леннона, а питом проснешься в одно прекрасное утро и узнаешь, что тебя освободили от должности. Нет уж, благодарю! Так и не смог угадать, что же таилось в его глазах. Они непроницаемы. Такие светлые, с эдакими точечками на зрачках и… без глубины и блеска. Да, да, они совсем не светятся. „Я отправил бы вас домой самолетом на некоторое время, если бы это было возможно“. Продолжает грызть свой гагатовый мундштук. Наверное, думает, что я переутомился на фронте, теряю хватку. Внезапно меня охватил страх: в животе похолодело, как перед приступом лихорадки. Ничего похожего на ощущение, которое испытал минутой раньше, когда взял его на пушку с сорок девятой дивизией. Неужели он действительно думает освободить меня именно таким образом? он хочет выпроводить меня с фронта. Бена и меня, нас обоих. Этих хулиганов, этих радикалов, этих никудышных солдат! „Мне в самом деле очень хотелось бы дать вам возможность побывать дома, хотя бы несколько дней. Это было бы важно во многих отношениях“.

Нет, он не намерен снимать меня. По крайней мере, пока еще не намерен. Я совершенно необходим ему для захвата Паламангао. Дивизия взвилась бы как ракета, если б он уволил меня сейчас, и он хорошо знает это. Они ни за что не дали бы в обиду и Бена, это точно, а ведь Бен — еще большая головная боль для него, чем я. Райтауэр не смог бы поднять их с коек, не смог бы сделать этого и Бёркхардт, и Мессенджейл тоже хорошо знает это. Может быть, после боев за Паламангао? Конечно, остаются еще Формоза или Китай, а за ними — острова метрополии. Он подождет, чтобы посмотреть, как мы вынесем священный „Палладиум“ из надменного Илиона.

Но что же, черт возьми, он подразумевал под этим „во многих отношениях“? Узнал что-нибудь о моей связи с Джойс? Или это какая-то угроза? У Райтауэра есть возможности разузнать обо всем этом. К черту его! К черту их всех!

„Вы получили какие-нибудь известия от своего тестя, Сэмюел?“ — „Нет, уже несколько недель, генерал, с тех пор как он высадился во Франции“. — „Понимаю“. Этот внимательный, коварный взгляд. Он знает что-то. О папе или Томми? То или другое? Издавна знакомое чувство неловкости. Каждый знает о тебе все, только ты ничего не знаешь. Эти осторожные беседы вполголоса за стаканом хайбола или за чашкой чая, эти сочувствующие взгляды украдкой. „Полагаю, вы слышали о…“ „Клуб благородных мучеников“ — слова Томми. Представляю себе, как она кривит ротик; как наяву, вижу яркий блеск ее глаз.

Но здесь что-то большее. Похоже, он знает что-то о Томми, и в самом деле, что-то знает. Знает и не хочет сказать мне. Ох, эти власть имущие и блаженствующие в верхах! Боже, как иногда легко возненавидеть человека! Что ж, он ни за что не скажет мне, а, может, это и к лучшему.

Травма Джимми Хойта очень расстроила меня. Здесь, по этим булыжникам, все слишком быстро ездят. Каждый считает это доказательством своего мужского достоинства — мчаться сломя голову. Ни черта этим не докажешь, кроме того, что человеческие бока мягче, чем прессованная сталь. Ей богу, я скоро задам им жару и буду строго взыскивать с них за это. Люсиан на Сицилии вот что сделал: пятьдесят долларов штрафа за каждое нарушение правил движения. Однако все равно это дурной знак. Кто же теперь примет мой любимый четыреста семьдесят седьмой? Можно было бы продвинуть Рея Фелтнера: солдаты знают его и он им по душе, но кто тогда возглавит разведку? Баучер — вот кто им нужен! Он будет трясти их как грушу, однако его боевой опыт ограничен масштабами роты, в ему не следует перепрыгивать сразу на полк. Может и не справиться. Посмотрим, как у него пойдут дела с третьим батальоном. Пожалуй, придется назначить Джонни Росса. Посоветуюсь с Беном: он позже меня командовал этим полком, у него могут быть кое-какие мысли на этот счет.

Раньше я многие годы высмеивал консервативных, выживших из ума старших офицеров, их манеру, с которой они распекали „этих молодых офицеров“, их слабости, недостатки и неподготовленность. Теперь я сам стал таким же старомодным, выжившим из ума старшим начальником. По существу, мне следовало бы остаться командиром полка, а Бену — моим заместителем. Так, как было в Моапоре. Тогда я был бы избавлен от всей этой бумажной волокиты, бесконечной говорильни и неразберихи. Но тогда, несомненно, я не имел бы двух звезд, персональной машины и огромной палатки, самой что ни на есть моей собственной, и, подумать только, каким бы несчастным я себя чувствовал, не имея всего этого дерьма.

Сегодня пришла большая почта. Наконец-то получил вести от папы. Он взбешен действиями Монтгомери,[83] попавшего в пиковое положение в Фалезе: упущен великолепный случай прорвать линию Зигфрида, когда немцы дрогнули и стык их флангов оказался неприкрытым. Все еще добивается назначения в действующую армию, но безрезультатно. Слава богу, что хоть снова выбрался во Францию.

Забавное, милое письмишко от Пегги. Она пишет, что мать неистовствует по поводу того, что она бросила школу и стала работать на ферме. Зачем же злиться? Если Пегги сама этого хочет? Слишком много развелось в наше время людей, поучающих других, как им строить жизнь. Почувствовал какое-то удовлетворение. Возврат к земле в одном поколении. Я и сам бы не прочь, прямо хоть сейчас! Идешь по междурядью, лущишь кукурузу и наблюдаешь, как из-под волосатой бледно-зеленой листовой обертки появляется нежный желтоватый початок. Или пилить стволы упавшего дуба! Пила ходит взад я вперед с тонким ритмичным повизгиванием, с каждым взмахом осыпая мой левый ботинок красными опилками… Или гулять по убранным полям! Сейчас самое время: стерня подморожена, в пушистых, голубых на утреннем солнце паутинах, трещит под ногами, как разбитое стекло. Да, мой милый дневник. Я тоскую по дому. И устал.

Ни слова от Томми.

Предстоящая операция навевает на меня какие-то мрачные предчувствия. Не могу прогнать их. Мессенджейл пытается добиться ею чертовски многого. Дерзость, сознательный риск — все это хорошо, конечно, но… но в нужном месте и ради стоящей цели. Ведь только что закончился сезон дождей, а остров огромен. К чему тогда все эти затейливые захождения пешим ходом?

Однако в итоговом донесении главному штабу вооруженных сил в юго-западной части Тихого океана и в Вашингтон этот замысел будет звучать весьма внушительно.

Он смертельно ненавидит меня — вот в чем дело. Он ненавидит меня до глубины души, а я презираю и боюсь его. Точнее, не его самого, а того, что он может сделать, того, на что способен: подобно известным явлениям богов в обличье смертных, как у Гомера. В Мессенджейле, в его душе таится что-то странное. Он говорит с вами о больших вопросах, о проблемах командования, о важности изучения местности, но все это не имеет никакого значения. Главное — то, о чем он думает в глубине души.

Я часто мысленно возвращаюсь к тому случаю на внутреннем дворе в разрушенном замке близ Сен-Дюранса. Он не понимает, не любит человека. Да. Старого доброго homo mensura с его хватательными когтями и косолапыми ногами, его благородством и алчностью, надеждами и тщеславием, трепетом и безграничными его возможностями. Люди. Мужчина склонился над раковиной, смывает растворителем грязь с пальцев. Жена его с бигуди на голове — у плиты: она то и дело утихомиривает ребятишек под неумолчный гул радиоприемника. Ее лицо излучает какой-то свет. А может, это нежное, мечтательное выражение появилось у нее при взгляде на малыша? Мужчина у раковины выпрямляется, подходит к ней сзади и украдкой целует ее, а она смеется, чуть-чуть ворчит, потому что он еще мокрый и в мыле. И вдруг оборачивается и крепко обнимает его, прямо посреди кухни. Ребятишки ссорятся из-за игрушек, заглушая радиопередачу… Все мужчины и женщины со своими мечтами и проступками, ссорами и примирениями, теперь оторваны от своей интимной жизни и своих близких. Они разрознены и безжалостно брошены в джунгли, горы и раскаленные пески пустынь, чтобы сохранить тот образ жизни, в который мы так страстно верим, с которым связано так много славных событий, что даже просто воспоминание о них в эту жаркую, душную ночь, здесь на опушке джунглей у берега моря, в десяти тысячах миль от родины, способно растрогать вас почти до слез… Только далеко не все там так славно, как могло бы быть, почти все не так даже после всех этих страданий и потерь. Мужчина у раковины собирается потребовать кое-каких перемен. И клянусь богом, будет чертовски лучше, если эти перемены произойдут!

Однако Мессенджейл не видит, не понимает ничего этого. Он не способен любить человека, стоящего у раковины, который пытается отмыть грязь с рук. А раз он не способен любить его, то и сам не больше, чем получеловек.

И еще одна мысль в этот поздний, ночной час, полный тяжелых раздумий: если я презираю Мессенджейла и боюсь его, как много во мне самом от человека?»