Ответ матери не заставил себя ждать. В письме от 1 ноября она писала сыну:
«Ты не можешь себе представить, как твое письмо меня обрадовало, зная, как тебе трудно в это время писать, но я так много страдала и измучилась, что я чувствую, что я постарела за это короткое время по крайней мере на 10 лет. Слава Богу, что последние дни все-таки немного спокойнее стало в Петербурге и что тебе немножко легче стало на душе, мой бедный Ники. Это же ужас, через какие страдания ты прошел, в особенности не знать, на что решиться, — все это чувствовало мое сердце, и я страдала за тебя. Я понимала, что ты не можешь мне телеграфировать, но тоска для меня здесь без вестей была просто убийственной. От Извольского (посланник России в Дании. — Ю. К.), по крайней мере, я узнала все подробности обо всех этих ужасных днях; трудно поверить, что все это произошло в России! В конце концов, ты не мог поступить иначе. Бог помог тебе выйти из этого ужасного и более чем мучительного положения, и я уверена, что при твоей глубокой вере Он будет и дальше помогать тебе и поддерживать тебя в твоих благих намерениях. Он читает в сердцах и видит, с каким терпением и смирением ты несешь тяжелый крест, возложенный Им на тебя. Витте также заслуживает большого сожаления со всеми его ужасными затруднениями, в особенности потому, что он их не ожидал. Ты должен теперь выказать ему доверие и предоставить ему действовать по его программе…»
«Стыдно и больно за бедную Русь переживать на глазах всего мира подобный кризис…»
Николай II надеялся, что с назначением С. Ю. Витте на пост премьер-министра и изданием манифеста он решит задачи, направленные на успокоение и умиротворение умов. Однако ситуация в стране развивалась иначе. «В первые дни после Манифеста, — писал царь матери 27 октября, — нехорошие элементы сильно подняли головы, но затем наступила сильная реакция, и вся масса преданных людей воспряла.
Результат случился понятный и обыкновенный у нас: народ возмутился наглостью и дерзостью революционеров и социалистов… Поразительно, с каким единодушием и сразу это случилось во всех городах России и Сибири. В Англии, конечно, пишут, что эти беспорядки (речь идет о еврейских погромах. — Ю. К.) были организованы полицией, как всегда — старая знакомая басня!.. Случаи в Томске, Симферополе, Твери и Одессе показали, до чего может дойти рассвирепевшая толпа, и когда она окружала дома, в которых заперлись революционеры, и поджигала их, убивая всякого, кто выходил».
Лев Толстой, выступавший в те годы с критикой многих правительственных актов, как свидетельствовал Д. П. Маковицкий (Голос минувшего. М., 1923. № 3), скажет: «Не верю, что полиция подстрекает народ на погромы. Это и о Кишиневе, и о Баку говорили… Это грубое выражение воли народа… Народ видит насилие революционной молодежи и противодействует».
«Я получаю много телеграмм отовсюду, — писал Николай II матери, — очень трогательного свойства, с благодарностью за дарование свободы, но с ясным указанием на то, что желают сохранения самодержавия. Почему они молчали раньше — добрые люди?
Всю эту неделю я прощался с министрами и предлагал новым занять их места. Об этих переменах Витте меня просил раньше, но у него не все кандидаты соглашались пойти. Вообще он не ожидал, что ему будет трудно на этом месте.
Странно, что такой умный человек ошибся в своих расчетах на скорое успокоение. Мне не нравится его манера разговаривать с разными людьми крайнего направления, причем на другой же день все беседы попадают в газеты и, конечно, навранными. Я ему говорил об этом, и, надеюсь, он перестанет…»
Императрица Александра Федоровна в одном из своих писем сестре Виктории в январе 1905 года писала:
«…Ты понимаешь, какое трудное время мы переживаем. Поистине время тяжких испытаний. Моему бедному Ники приходится нести тяжкий крест, но ему не на кого опереться, никто не может ему по-настоящему помочь. У него было столько неприятного и разочарований, и все-таки он по-прежнему полон отваги и веры в Провидение. Он так много и так упорно трудится, но ему недостает настоящих людей… Плохие всегда под рукой, остальные же, из ложной скромности, держатся в тени. Мы пытаемся найти новых людей, но это сложно. На коленях молю Господа умудрить меня, чтобы я смогла помочь супругу в его тяжком труде. Ломаю голову, как найти подходящего человека, и не могу; меня охватывает чувство отчаяния. Один слишком слаб, второй слишком либерален, третий слишком ограничен и т. д. У нас есть два очень умных человека, но оба более чем опасны и не лояльны… Реформы можно претворять очень постепенно, с величайшей осторожностью и предвидением результатов. Теперь мы галопом мчимся вперед и не можем вернуться к прежней поступи… Дела плохи, и ужасно непатриотично соваться со своими революционными идеями в то время, когда идет война».
«У меня каждую неделю раз заседает Совет министров, — сообщал Николай II матери в очередном письме. — Говорят много, но делают мало. Все боятся действовать смело, мне приходится всегда заставлять их и самого Витте быть решительнее. Никто у нас не привык брать на себя, и все ждут приказаний, которые затем не любят исполнять. Ты мне пишешь, милая Мама́, чтобы я оказывал доверие Витте. Могу тебя уверить, что с моей стороны делается все возможное, чтобы облегчить его трудное положение. И это он чувствует. Но не могу скрыть от тебя некоторого разочарования в Витте. Все думали, что он страшно энергичный и деспотичный человек и что он примется сразу за водворение порядка прежде всего.
Он сам мне говорил еще в Петергофе, что как только Манифест 17 ок[тября] будет издан, правительство не только может, но должно решительно проводить реформы и не допускать насилий и беспорядков. А вышло как будто наоборот — повсюду пошли манифестации, затем еврейские погромы и, наконец, уничтожение имений помещиков.
У хороших и честных губернаторов везде все спокойно; но многие ничего не предпринимали, а некоторые даже сами ходили впереди толпы с красными флагами. Такие, конечно, уже сменены. В Петербурге менее всего видно смелости власти, и это именно производит странное впечатление какой-то боязни и нерешительности, как будто правительство не смеет открыто сказать, что можно и чего нельзя делать. С Витте я постоянно говорю об этом, но я вижу, что он не уверен еще в себе».
2 ноября началась вторая забастовка на железных дорогах близ Петербурга, усиливались волнения среди крестьян. Ежедневно из различных губерний поступали сообщения о поджогах, насилиях, погромах и убийствах.
События в России между тем принимали очень серьезный оборот. «Крестьянские беспорядки продолжаются, в одних местах они кончаются, а в новых местностях начинаются, их трудно остановить, потому что не хватает войск или казаков, чтобы поспевать всюду», — писал царь матери. В ноябре началось восстание в Севастополе на крейсере «Очаков». «Но что хуже всего, это новый бунт в Севастополе в морских командах на берегу и некоторых частях гарнизона. До того больно и стыдно становится, что словами нельзя выразить.
Вчера, по крайней мере, ген[ерал] Меллер-Закомельский энергично покончил с мятежом; морские казармы взяты Брестским полком, и крейсер „Очаков“ сдался после стрельбы с „Ростислава“ и артиллерии на берегу, сколько убитых и раненых, я еще не знаю. Подумать страшно, что все это свои люди!»
Революционный террор усиливался. 22 ноября был убит генерал-адъютант В. В. Сахаров, посланный для подавления крестьянских беспорядков в Саратовской губернии. Убийцей была женщина, эсерка Биценко, которая, по словам Николая II, три раза выстрелила в Сахарова, сидя с другой стороны письменного стола в доме Столыпина. «Какой ужас убийство бедного толстяка Сахарова в Саратове! — отвечала Мария Федоровна. — Я долго не хотела этому поверить. Это ужасно: генерал-адъютант, посланный тобою!»
Находясь в Дании, императрица остро переживала происходящее в России. В это время у нее обострилась ее старая болезнь люмбаго. Беспокоило ее и состояние здоровья отца, которому тогда было уже почти 88 лет. Письма и телеграммы приходили из России в Данию нерегулярно. Плохо работал, а временами просто не работал телеграф.
