— Как у нас в семье, — сказала Мари.

Если моя мать и знала, что почти все, кто отстранялся от работы или попадал в черный список, получали свои деньги в Лланганидре, она ни словом не обмолвилась об этом. В тот же вечер я простился с Мари и верхом на чартистской лошади поехал с Абрахэмом Томасом через горы к дикому кряжу Манид-Лланганидр. Около полуночи мы выбрались к вагонеточной колее возле Ллангатока — по ней в смутном лунном свете грохотали вагонетки: сверху известняк, а под ним — ружья, и в каждой шестой — порох и пули. По вагонеточной колее мы добрались до входа в пещеру, где стоял караульный. Он был высок и широк в плечах, и дым его глиняной трубки ровной струйкой поднимался в тихом воздухе.

— Мать честная! — сказал я, натягивая поводья.

Он прищурился на меня из-под шапки.

— Ах ты черт! — пробормотал он, а потом хлопнул себя по бедрам и заорал: — Мо! Иди-ка сюда! К нам присоединились Мортимеры!

— Потише! — цыкнул на него Абрахэм Томас.

— А пошел ты к черту, — огрызнулся Большой Райс. — Раз за дело взялись ребята с Гарндируса, нам весь бреконский гарнизон нипочем. — Он крепко пожал мне руку. — Что у тебя стряслось?

— Отстранен от работы за драку с дьяконом, — сказал я. — А вы с Мо почему здесь?

— Ловко! — крикнул Мо, подбегая. — Словно в прежние дни, а? Из нашего поселка здесь работают шестеро, Йестин: мы с отцом, Уилл Бланавон, Афель Хьюз и Хоуэллсы, а завтра явятся Идрис Формен и Йоло Милк, вот оно как!

— У вас что, стачка? Это же половина Гарндируса.

— Все из-за союза, — объяснил Большой Райс. — На кой черт сдался нам парламентский билль, разрешающий союзы, если заводчик отстраняет тебя от работы за то, что ты в него вступил? «Где тут смысл?» — спросил Идрис и занялся этим делом всерьез; и вот мы все работаем здесь на чартистов.

— Идите в пещеру и болтайте там сколько хотите, а тут нечего, — сказал Томас.

— Закройте свет, — крикнул Райс и отодвинул доску, заслонявшую вход. Я привязал лошадь и пошел за ним. Внутри была пещера, пробитая в известняке бурными потоками талой воды в те дни, когда мир сотню миллионов лет назад освобождался ото льда; жуткое место, где плясали нелепые тени, пугающе перекликалось эхо, где властвовала тьма, которую не мог рассеять неверный свет фонарей. Мы уходили все глубже в недра горы, минуя пещеру за пещерой, — там у столов сидели люди, укладывая пули в сумки, набивая пороховницы порохом. Еще глубже, иной раз сгибаясь в три погибели, — и вот мы в оружейной, где умелые мастера прилаживали дула пистолетов и ружей к деревянным ложам. Все глубже, в самое сердце Манид-Лланганидра, в геенну огненную. Здесь, обливаясь потом, трудились обнаженные по пояс кузнецы, и воздух содрогался от ударов их молотов. Здесь из раскаленного железа ковалась сталь. Здесь стояли аккуратные ряды наконечников для пик и копий, с помощью которых власть будет вырвана из рук аристократии и передана народу. Я видел, как входили и выходили вооруженные люди, выполняющие важные поручения. А наверху оружие грузилось в вагонетки и развозилось по всем долинам Гвента. Здесь работали люди из Риски и Понтипула, из Блэквуда и Доулейса, сказал Райс.

— Кузнецы из Ньюпорта, — добавил Абрахэм Томас. — Оружейники из Лондона, пороховщики из самого Ланкашира — и все до одного чартисты, готовые умереть ради победы шести пунктов.

— Где я буду работать? — спросил я.

— Пока на вагонетках, — ответил он. — Получать, как и все остальные, будешь плату плавильщика за вычетом кормовых. Дженкинс, устрой его.

— Идем, — сказал Большой Райс, — я покажу тебе свободную постель.

Прошло две недели, и каждую минуту я думал только о Мари, о том, как бы поскорее вернуться к ней. Весь день напролет я вместе с Оуэном и Гриффом Хоуэллсами работал в кузнице — в пещере, где была устроена вентиляция, — и на моем потном обнаженном по пояс теле наслаивались пласты сажи. Мы работали от зари и до зари. А ночью мы, как кроты, выползали в туманную долину, к ручьям, которые, весело журча, бежали к Ллангатоку. Мы мылись в них, сняв с себя все до нитки; пик Лланганидр четко вырисовывался в звездном небе, а среди зарослей ухали совы.

В одну такую ночь, когда весь кряж был залит холодным лунным светом, я спускался берегом ручья к Ллангатоку, и впереди, словно глаза, замигали в темноте огоньки деревни. Дорога, плотно утоптанная бесчисленными копытами, серой лентой змеилась в вереске. Надо мной слышались шаги чартистского караула, рядом со мной пел ручей. А передо мной пылал Нанти, то отбрасывая на тучи багряные пятна, полные жуткой красоты, то слепя пронзительной белизной, когда из печей вырывался чугун, и воздух после удушливого жара пещер был полон благодатной прохлады.

Я рвался к Мари, я должен был увидеть ее, услышать ее голос. И моя тоска по ней была так велика, что, забыв обо всем, я шел теперь к красному зареву, как на свет маяка. Караулы проходили вверху по краю овражка. Ллангаток все приближался, и я уже слышал грохот ночных вагонеток, щелканье кнутов, крики подвозчиков, понукавших лошадей. По склону горы Ллангаток тянулась цепь фонарей, и там поблескивал металл — это дробильщики грузили вагонетки. Свернув с тропы, я пошел напрямик через вереск к подножию горы. Надо мной гремели вагонетки, и я стал взбираться по склону, подгоняемый все той же слепой силой. Я карабкался, цепляясь за камни, пока не выбрался на вагонеточную колею. Лежа среди вереска, я переждал, пока пройдет последняя вагонетка, а потом побежал к проверочному посту в конце колеи.

Там, как я и думал, в каменной нише сидел Шанко Метьюз, грея руки над жаровней с углями.

— Ты откуда взялся? — крикнул он и вскочил.

— Тише, — сказал я. — Ты здесь один, Шанко?

— Один-то один, — ответил он, вытирая пот со лба. — Да только сюда, того и гляди, явится с одной стороны чартистский караул, а с другой — солдатский патруль. У тебя есть разрешение уходить так далеко?

— К черту разрешение, — сказал я. — Ты знаешь что-нибудь о моих?

— О Господи! — вздохнул он. — Я еще не забыл, что случилось с Йоветом Морганом, когда он в прошлом месяце ушел из Лланганидра без позволения. Чартисты сделали из него кровавое месиво: перебили ноги, искалечили всех его потомков на сто лет вперед. И правильно, и поделом. Мы не можем допустить, чтобы всякие проклятые бездельники уходили из арсенала, когда им вздумается.

— Да замолчи ты, Шанко. Как Мари?

Но Шанко только вздохнул, сплюнул и посмотрел на меня.

— Отвечай! — Я схватил его за куртку и встряхнул изо всех сил.

— Ну ладно, — ответил он. — Говорят, она рожает.

Я выпустил его воротник из рук.

— Ты врешь. Она же только на восьмом месяце.

— Тебе виднее, — протянул он, глядя на звезды. — Но у нее уже три дня схватки; так сказала моя старуха в день получки, а это было два дня назад. Оно, конечно, горе да беда их живо на свет выгоняют, недаром сейчас чуть не все ирландки тоже рожать принялись, но если он семимесячный, значит, маленький, а она так мается, будто двойню не может выродить после полного срока.

Я молча глядел на него.

— А ты меня не слушай, — сказал он. — Что ты, Шанко не знаешь, что ли, парень? Если этого потеряете, следующий еще желаннее покажется. А теперь я, пожалуй, скажу тебе все. Приходил Джетро. Три дня назад он приходил: Харт выгнал их, и они теперь на старом заводе.

Я закрыл глаза, и передо мной встал заброшенный завод, где ютились несостоятельные должники и калеки, — свалка человеческих отбросов, рассадник холеры. Я бросился к темному обрыву над колеей и стал взбираться на него. Выбравшись наверх, я застегнул куртку и пошел к Гарндирусу.

Я бегом свернул на дорогу к Абергавенни и к деньгам — конечно, через Блорендж было бы ближе, но я боялся, что меня узнают. Когда я вошел в Абергавенни через Западные ворота, часы пробили час; я крался по Полевой дороге, весь дрожа, мокрый до пояса — в Лланфойсте я переходил реку вброд. Я слышал, что в городе красномундирники — их вызвали будто бы потому, что в литейной Говилона начались беспорядки из-за заработной платы, но это был лишь предлог. Когда я был уже около ворот, двое патрульных пересекли улицу Тиддер. Я спрятался в тень и подождал, пока они не скрылись из виду. Бравыми молодцами были эти солдаты, завербованные в английских графствах: под лучами луны их мундиры казались совсем лиловыми, начищенные пуговицы ярко блестели — в Лланганидре говорили, что они все чартисты, что дворянчики-офицеры обращаются с ними еще хуже, чем заводчики с нами, что прежде они были такими же рабочими, как мы, и, как мы, ждут только сигнала к восстанию.