— Садись, Томос, — сказала мать, и он расправил фалды сюртука и опустился огромным лоснящимся задом в наше лучшее кресло. Усевшись, он обвел комнату поверх очков маленькими черными глазками.

— Где Эдвина?

— Я здесь, сэр, — отозвалась она и шагнула из угла на середину комнаты.

— Счастлива ли ты, служа Господу Богу, дитя?

— Воистину счастлива, сэр.

— Да будет благо тебе. Книга Судей, глава восемнадцатая, стих второй. Ну-ка прочти!

И, скосив глаза, он начал набивать трубку.

— «В те дни не было царя…» — начала Эдвина.

— Что? Что такое? — Он уставился на нее, поглаживая живот большими тяжелыми руками. — Подумай, дитя, подумай хорошенько! «И послали сыны Дановы от племени своего…»

— «…пять человек, — нараспев подхватила Эдвина, — мужей сильных, из Цоры и Естаола, чтоб осмотреть землю и узнать ее, и сказали им: пойдите, узнайте землю. Они пришли на гору Ефремову к дому Михи и ночевали там».

— Надо же! — вырвалось у Морфид.

— Аминь, — загремел Томос. — Превосходно, превосходно!

Он вытащил маленькую черную книжечку и вписал туда ее имя.

— А уж эту парочку лучше не спрашивай — только все испортишь, — сказала мать. — Одна язычница, да и другой, кажется, идет по той же дорожке.

Она посмотрела на меня, и сердце у меня замерло.

— Поужинаешь с нами, Томос?

— Я уже поужинал у миссис Эванс, да будет над ней благословение Божие.

— Так поужинаешь вторично, — сказал отец, все еще стоявший у двери. — Мы всегда тебе рады, Томос. У нас тут есть добрые куски жареной свинины и говядины — надо с ними расправиться.

Но Томос жестом остановил его и покачал головой.

— Умеренность, умеренность, Хайвел. Ты знаешь, что мне чуждо чревоугодие. Это один из смертных грехов, говорит Священное Писание.

А у самого брюхо шесть ужинов вместит!

— Пожалуйста, останьтесь, — прошептала Эдвина из своего угла.

— Ну, раз ты просишь, дитя мое, то я останусь, — с готовностью сказал Томос. — Поставьте на стол еще один прибор, миссис Мортимер, и я воздам должное вашей стряпне, хотя бы для того, чтобы порадовать детей.

Тут его маленькие глазки остановились на мне — я в это время пристраивался к столу, вооружившись ножом и вилкой.

— А! Йестин!

Он поднял меня, как котенка, и посадил к себе на колено. Я услышал, как Морфид хихикнула, и страшно разозлился — нет ничего неприличнее, как одному мужчине сидеть на коленях у другого.

— Только один вопрос, — если ответишь правильно, запишу тебя тоже на поездку в Ньюпорт. «Несите ноши ближних своих…»

— «…и тем исполните завет Христов», — ответил я и соскользнул с его колен.

— Вот не ожидал, — сказал отец. — Так у нас, глядишь, скоро монах в доме объявится.

— А Морфид? — спросил Томос. — Что ответит Морфид?

— Она знает десять заповедей, — поспешно подсказала Эдвина.

— Ну что ж, скажи какую-нибудь заповедь, Морфид — я с тебя спрашиваю совсем пустяки, а ты ведь старшая.

— Не прелюбодействуй, Томос.

— Аминь, — сказал Томос и глазом не моргнув. — Но в таком добродетельном доме какая-нибудь другая была бы более кстати.

— Могу сказать хоть все десять, — фыркнула Морфид, — только мне все равно, что ехать в Ньюпорт, что нет. Найду, чем заняться.

— Знаю, дитя. Но ты поедешь — хотя бы для того, чтобы уберечься от греха.

— Неси мясо, Элианор! — воскликнул отец, хлопнув в ладоши. — Праведникам тоже нужна пища телесная, как и язычникам, а у Томоса вид совсем заморенный. Может быть, ты сыграешь и споешь нам, пока мы едим?

Как красиво звучал голос матери в тот вечер. Свет от лампы трепетал на струнах арфы, которые она перебирала пальцами.

Мы слушали, отодвинув тарелки, потому что забывали о еде, когда мать играла и пела. Чудно звенит арфа, вторя женскому голосу, а за окном вздыхает ветер и гудит в трубе. Морфид сидела неподвижно, опустив глаза. Эдвина взяла Джетро к себе на колени. Отец благоговейно молчал, а Томос, закинув голову, щипал бороду. Когда песня кончилась, я увидел на глазах у отца слезы.

— Прекрасная песня, Элианор, — дрогнувшим голосом сказал он. — Вот это женщина: что готовить, что детей растить, что петь — на все мастерица. Хоть все горы обыщи, не найдешь такого голоса, а уж такой добродетели не сыщешь в целом свете.

— Аминь, — сказал Томос и принялся за жаркое.

— Ну, уж ты скажешь, Хайвел! — воскликнула мать, залившись краской.

— Записать, может, ее на состязание контральто, а? — спросил отец. — Шарлотта Гест назначила приз победительнице на следующем ейстеводе[2] в Абергавенни, — а денежки нам пригодились бы.

— Да, неплохо было бы вдобавок к твоему призу за бас и призу Оуэна Хоуэллса за тенор получить еще и приз за контральто, — сказал Томос. — Я внесу ее в список.

— Только попробуй! — вскричала мать. — Я нигде, кроме дома, не пою и не собираюсь выставляться напоказ, как миссис Гволтер и другие вроде нее.

— Ну уж ей-то куда! — воскликнула Морфид. — Плоская, как доска, об зад уколоться можно, и визжит хуже ирландской волынки.

— Священное Писание открыто, — произнес Томос. — Не злословь о миссис Гволтер и о других твоих ближних, Морфид. А теперь тише, я призову на этот счастливый дом благословение Всемогущего Творца, который хранит в нем мир и радость. Так помолимся же каждый как умеет за славный поселок и за этот дом.

Тут Морфид крепко стиснула под столом мою руку.

Каждый раз, с тех пор как мне исполнилось шесть лет и меня уже можно было брать в ежегодную поездку на ярмарку в Ньюпорт, мне обязательно что-нибудь мешало — ветрянка, простуда, слухи о холере, — и Морфид злилась на меня, потому что ей приходилось тоже оставаться дома и присматривать за мной.

Но в тот год, когда мне исполнилось тринадцать, ничего такого не случилось.

Утром долгожданного дня все сошлись на вершине Тэрнпайка и потом спустились к трактиру. Там собрался оркестр общества взаимопомощи Гарндируса: рабочие с заводов, из шахт, с каменоломни, подвозчики — все в праздничных костюмах, с женами и детьми в лучших платьях и в кружевах, хоть из-за этого долг в лавке у многих вырос вдвое. Трактирщик Билли Хэнди выкатывал бочки с пивом для мужчин, выносил ящики с легким пивом для женщин и имбирным напитком для детей, а Райс Дженкинс и еще несколько забулдыг, не успев выйти из дому, уже еле держались на ногах.

— По вагонеткам! — взревел Томос Трахерн, который вот уже десять лет распоряжался этими поездками.

Я повел своих к вагонетке.

— Показывай, куда идти, Йестин, — сказал отец. — Я скорей доверю женщин тебе, чем этим сорвиголовам Хоуэллсам.

Гордость так и распирала мне грудь, когда я подсаживал мать и сестер. Отец, Беннет и Снелл влезли спереди. Элот, мою новую кобылу, я привязал сзади — она немного прихворнула в то утро, потому что Мо Дженкинс подмешал ей в овес серы, — сам встал на тормоз, и мы понеслись вниз, все набирая скорость. Отец громко подбадривал меня, а женщины отчаянно визжали.

— Быстрей, парень, быстрей! — орал Ричард.

— Хайвел, — взывала мать, — ради Бога, вели ему остановиться!

— Ты что, взбесился, Йестин? — кричала Морфид, хватаясь за шляпку, а Эдвина воспользовалась случаем, чтобы упасть без чувств в объятия Снелла. Вниз, вниз, грохоча и раскачиваясь, мчалась вагонетка, пока я не затормозил у начала канатной дороги.

— О Господи, — прошептала мать, вытирая платком лоб. — Ну и сумасшедший. Из меня всю душу вытрясло. Хайвел, помоги мне вылезти отсюда.

На канатной дороге в то утро стояли мистер Гволтер и Диг Шон Фирниг. Они повернули нашу вагонетку, зацепили ее, и мы поплыли вниз над склоном Блоренджа, весом своей вагонетки поднимая наверх другую — пустую. Мы спустились и пошли к причалу Лланфойст, где выстроилась вереница барж, возле которых стояла кучка хмурых ирландцев. Шумя и радуясь, как дети, мы забрались на одну из барж. Вслед за нами спустился оркестр, затем прибыла еда и пиво, которые Уилл Бланавон, Райс Дженкинс и Мо начали грузить на борт, а ребятишки тем временем украшали баржи и лошадей гирляндами цветов. Томос Трахерн забрался на нос нашей баржи и начал наставлять нас, как вести себя в Ньюпорте, убеждая держаться подальше от кабаков, этой западни для порядочных людей, и особенно предупреждая завзятых драчунов не связываться с солдатами: если уж так хочется подраться, для этого есть ирландцы. Затем он огласил адреса молелен и церквей и призвал всех побывать на состязании певцов, которое состоится в здании ратуши, а также предостерег, что тем, кто не явится к восьми часам вечера в доки, придется худо. Потом молитва и выражение благодарности заводчику, который пожертвовал на организацию этой поездки соверен или два, — и Томос затрубил в рог. Взвились кнуты, лошади натянули постромки, и мы тронулись в путь. Наша баржа шла первой.