— Так лучше, Дафид. Если бы они и поладили насчет веры, то все равно перегрызлись бы насмерть, когда дело дошло бы до политики. Выбрось ее лучше из головы.

Не успела закрыться за ними дверь, как мать спустилась вниз, уложив наконец Джетро.

— Уже ушли? — удивленно спросила она.

— Ушли, — ответил отец. — А ты ловко это устроила. Я и не знал, что ты такая хитрая.

— И ужинать не остались?

— Правда отбила у нее аппетит, — пробурчала Морфид, глядя в стол. — Скатертью дорога. Я бы не согласилась иметь такую свекровь, если б даже, кроме него, на земле не осталось ни одного жениха.

— Ай-ай-ай, — вздохнула мать, садясь за стол. — Из-за религии небось? Ходят они за ней табунами, Хайвел, но чтоб замуж ее выдать, придется нам, видно, поискать в горах какого-нибудь дикаря.

— Это было жестоко, жестоко, — прошептала Эдвина, судорожно сжимая Библию. В глазах у нее блестели слезы.

После этого никто за столом не сказал ни слова — обычно Эдвина никогда не высказывала своего мнения.

В тот вечер всем было невесело. Все, даже, кажется, Морфид, жалели Дафида.

После ужина я вспомнил про собрание общества взаимопомощи. У меня в кармане было четыре пенса, да еще девять были припрятаны под кроватью — я их скопил на Рождество. Нет лучше средства разогнать уныние, чем походить с флагами и попеть.

Уйду я отсюда, подумал я. Пройдемся в горах по морозцу, а потом выпьем с Мо Дженкинсом по кружке пива.

В горы опять пришло лето — ослепительно жаркое. Одуванчики и таволга радостно пестрели по берегам Афон-Лидда, отставшие крапчатые форели пробивались к нерестилищам через ядовитые сточные воды, а поля выжелтились чистотелом и лютиками.

Мы с Мозеном стали теперь закадычными друзьями и славно провели лето. Мы среди бела дня воровали яблоки на ферме Коеда Эйтина, зная, что дед Тревор Ллойд слеп, как летучая мышь на солнце. Мы таскали мед из ульев Уилла Тафарна и ловили форель в Аске под самым носом сторожа. Добыча сбывалась по недорогой цене: как и все, мы копили деньги на ежегодную поездку в Нью-порт — пусть-ка скряги внесут свою лепту в праздник бедняков. Вот и малышу Уилли Гволтеру проповедник Томос Трахерн специально для этой поездки купил на пожертвования прихожан новый костюм — и мистер Гволтер три раза прошелся с Уилли по поселку, чтобы все посмотрели на его расфранченного сына, хоть, по правде говоря, обновку-то все увидели, а Уилли заметили, только когда он снял шапку.

В это лето произошли и другие важные события. Хозяева подняли цены в заводских лавках и снизили заработную плату всем рабочим, на Северной улице было построено еще несколько бараков, где ютилось по семнадцать человек в комнате, в Риске началась холера, и мистер Снелл, англичанин, продававший цветные Библии[1], стал ухаживать за Эдвиной.

Ну и замухрышка же он был, три десятка ему уж верных стукнуло, на голове парик — лысину прикрывает, красный нос крючком вниз и красный подбородок крючком вверх, а посередке вместо рта какая-то дырочка, росточку от силы пять футов два дюйма, но зато весь от пяток до макушки — слуга Всевышнего. Он был странствующим проповедником и собирал пожертвования в пользу бедных, но отец не раз говорил, что бедным из его сборов, наверно, не много перепадает. Он был очень приличный человек и очень ученый, и всегда постился по постным дням и ел рыбу по пятницам, и был верным подданным Вильгельма Четвертого.

— Смотри, если ты такого пустишь к себе в постель, то начнешь яйца нести, — говорила Морфид. — Какого черта, Эдвина! Достань себе хорошую несушку у Шамс-а-Коеда и разбогатеешь на курах. Но ведь тебе-то нужен муж, а не бантамский петух!

Сижу в отцовском кресле у камина, закрыв глаза и похрапывая, а уши у меня так и шевелятся от любопытства.

— Он, конечно, неказист, — отвечает Эдвина, — зато хороший человек и истинный христианин. Ума ему тоже не занимать, и ученый он.

— Вот как? — фыркает Морфид. — А по мне пусть уж будет безмозглый, лишь бы мне с ним тепло было в постели, а от ума иногда бывает чертовски холодно. Сама я, правда, не мастерица читать, но не вытерпела бы, если б меня пичкали Библией и на завтрак и на ужин, а от Снелла иного не жди.

— Ты к нему несправедлива, — кротко отвечает Эдвина. — Не так уж часто за девушкой ухаживает джентльмен из Итона.

Тут у меня даже один глаз приоткрылся.

— Это еще что? — переспрашивает Морфид.

— Такое место, где учат читать, писать и говорить на разных языках.

— Школа, значит?

— Школа, где сотни молодых людей живут все вместе, и они выиграли битву под Ватерлоо. Да еще на площадке для игр.

— Черта с два, — говорит Морфид. — Эта битва была во Франции, и дед Шамс-а-Коед отливал для нее ядра. Врет твой Снелл.

— Нет, на площадке для игр, — не уступает Эдвина, — ты не очень-то верь всему, что тебе здесь наговорят.

— Еще что, — бурчит Морфид.

— И с герцогом Веллингтоном они друзья, так что, когда в следующий раз его увидишь, обращайся с ним повежливей.

Чего только не узнаешь, притворившись спящим. В то время я очень интересовался историей и был рад, что наконец-то узнал, как все было на самом деле — по части образования уэльсцам было далеко до англичан.

В общем, мистер Снелл здорово задурил Эдвине голову своими историями о битвах и об Итоне.

Она встала, вздохнула и провела руками по бедрам. Хороша у нее была фигурка — талия тоньше, чем отцовская шея, а плечи полные и круглые, и летние платья туго обтягивали ее острые груди. Она стояла перед зеркалом и, улыбаясь, причесывалась и вплетала в косы ленточки.

— Какой он там ни будь образованный, — продолжает Морфид, — а ощипать его, так и на рождественский обед не хватит. Не забывай, что тебе с ним придется спать. Итон Итоном, а мужу от жены нужны не только обед и стирка.

— Ужас что она говорит! — воскликнула Эдвина, обернулась и, подбоченившись, подступила к Морфид. — Ты ведь тоже не замужем! Откуда ты знаешь, что мужу нужно от жены?

— Ну, — шепчет Морфид, — иная девушка и без свадьбы много чего знает. Ты меня лучше об этом не спрашивай, а то я как сяду на своего любимого конька, так до утра проговорю.

Я исподтишка глянул на нее. Морфид откинулась в кресле, глаза ее были полузакрыты, высокая грудь вздымалась и опускалась, а на лице, озаренном воспоминаниями, одно выражение быстро сменялось другим — вот промелькнуло изумление, вот горечь; она вздохнула и потянулась с медленной, кошачьей грацией. Наверно, у Далилы был такой же вид в ту ночь, когда обрушились своды храма.

— Как хорошо, — прошептала она.

— Что хорошо? — быстро спросила Эдвина.

— Не важно, — сказала Морфид, одергивая юбку. — Так вот, насчет мужей. Чего тебе не хватает, Эдвина, так это опыта. Нельзя спешить с замужеством, не прогулявшись разок-другой в горы и не разведав, что и как. Такие, как Снелл, вовсе не всегда бывают плохи — может, он в постели орел. Помнишь того парня из Гилверна?

— Лемюэля Уолтерса?

— Ну да. Он был вроде тебя — тихонький, робкий, пугливый, как мышонок, а как сводила я его на гору два воскресенья подряд, так другой человек стал. А сейчас ему удержу нет.

— А Уилли Баргод? Он тоже?

— Не говори мне об Уилли Баргоде! — Морфид даже привстала. — Вид у него был страх какой невинный, а когда я пошла с ним в горы, чтоб научить его кое-чему, то не успела оглянуться, как он содрал с меня юбку и…

Я так тяжело дышал, что чуть не вывалился из кресла.

Сквозь ресницы я посмотрел на Морфид и встретил ее взгляд, устремленный мне в лидо.

— Да он спит, — прошептала Эдвина. — Спит как убитый. Расскажи мне еще, Морфид, а то ведь в этом году мне, наверно, придется лечь с мистером Снеллом в супружескую постель.

— Отец этого не допустит. Вот чертенок! Если эта мартышка спит, то я давно покойница. Навострил уши и не пропустил ни словечка с тех пор, как мы сюда вошли.