— Я свои получил, — отрезал я; поскольку мы все еще числились в книгах Нантигло, в Гарндирусе нам платили деньгами Крошей Бейли. — И держи язык за зубами, а то тебе не за чем будет его держать.
И нахальная же рожа у этого Билли Хэнди, подумал я. Очень ему пойдет остаться без зубов. Он будет первым взрослым мужчиной, на котором я испробую свои кулаки: мне давно хотелось задать ему трепку. Ростом он был чуть повыше меня, но намного шире в плечах. Я его терпеть не мог за пьянство и жадность. Говорили, что у него припрятана полненькая кубышка, нажитая на чужом горе. Попробуй ему только задолжать, и он с твоей сестры штаны снимет и продаст на рынке в Абергавенни. Еще он брался колоть свиней — и не только ради денег, но и ради удовольствия. Потешив себя убийством десятка-другого ни в чем не повинных животных, он потом шел в молельню и призывал Божье благословение на свою белоснежную душу. Расчет с рабочими всегда производился в трактирах. В нашем поселке получку иногда выдавали серебром, а вот хозяин Нантигло Крошей Бейли всегда платил медными монетами, которые сам чеканил, а если кому нужны были обычные деньги, то он должен был платить Бейли за размен шесть пенсов с фунта. Монеты Бейли принимали только в его лавках, где товары часто стоили на тридцать процентов дороже, чем везде. Памфлеты требовали прекращения выплаты денег в трактирах, потому что трактиры тоже принадлежат хозяевам, а кассир всегда нарочно запаздывает, чтобы в ожидании денег человек напился в долг, а потом с пьяных глаз не смог бы как следует сосчитать, сколько ему дают. Как-то раз Большой Райс получил деньги в два часа ночи и, расплатившись с трактирщиком, приплелся домой, пьяный в дым, с тридцатью шиллингами в кармане — это за шесть-то недель работы! Мало кто из рабочих, кроме моего отца, умел хорошо считать; а по расчетам отца получилось, что в тот вечер Райс выпил двести кварт пива. Выпей он хотя бы двадцать, он никогда не дошел бы до дому, так что остальные денежки, по-видимому, поделили кассир, трактирщик и хозяин.
Сквозь хриплые крики и смех из трактира доносился стук костей, и я вспомнил, что сегодня собрание общества взаимопомощи. Попозже будет шествие, не обойдется без драки и битья стекол. Я засунул руки в карманы и пошел дальше.
Первый, кто мне попался, был Уилл Тафарн. Он брел по Северной улице и пьяным голосом горланил песню. У Уилла на лице не осталось ни единого волоса — их опалило чугуном из прорвавшейся летки, и от этого он повредился в уме. Он остановился передо мной, покачиваясь, и рыгнул.
— Пятнадцать пинт, Йестин Мортимер, ей-богу. Малыш Уилли пьет лихо, а? И вот прихватил славную ореховую дубинку, чтобы обломать бока моей подлой бабе. — И он поднял палку; на его обожженном лице сверкал единственный глаз.
— Она смотрит за детьми, Уилл, — сказал я. — Кроме тебя, ее не касался ни один мужчина.
— Сука, — прошипел он. — Стоит мне отвернуться, как на ней уже кобель сидит. Но сегодня я ее проучу.
И он двинулся дальше, хохоча и размахивая палкой; в такой же вот день получки огненная струя ударила ему в лицо. А когда в «Барабане и обезьяне» его накачали виски и принесли домой, на его постели лежал приехавший к ним в гости из Риски брат его жены…
И с тех пор каждую получку Марта Тафарн ходит вся в синяках — без этого он не отдает ей денег. Бедняжка, вон она выглядывает из окна, а детей — их у нее трое — заперла в спальне.
Потом мне встретился малыш Уилли Гволтер с матерью. Я уступил им дорогу и снял шапку.
— Добрый вечер, миссис Гволтер, добрый вечер, Уилли.
— Добрый вечер, Йестин. Мужа моего не видел?
Ее худое бледное лицо было озабоченно — как бы муж не пропил получку.
— Нет, миссис Гволтер, — соврал я, хотя только что видел, как Гволтер в трактире в Овечьем ряду расправил бороду и единым духом осушил кварту.
— Мы с Уилли ищем его, — сказала она. — В доме корки хлеба нет и ни единого пенни. В получку Гволтер делается свинья свиньей, хотя в остальные дни на него грех пожаловаться. Пальцем никогда не тронул ни жену, ни сына, не то что некоторые. — И она кивнула на Уилла Тафарна, который ковылял домой, колотя палкой по краю сточной канавы. — Семья у нас дружная. — Она вздохнула и подняла глаза на луну. Я воспользовался случаем и сунул Уилли в кулак пенни. — Но в получку сладу с ним нет. Прямо беда!
— До свидания, — сказал я, опять снимая шапку, и она поспешила дальше, волоча за собой Уилли, который благодарно поглядывал на меня огромными голодными глазами.
Я пошел своей дорогой. Навстречу мне с криками и песнями валила орава ирландцев. Это все были рослые ребята, многие с бородой, а их маленькие высохшие бабенки цеплялись за их локти; все они ругались так, что, верно, у самого сатаны глаза на лоб лезли. На улице Рид-а-Нос было темно, как в могиле: наши женщины и слышать не хотели об уличных фонарях, да и не без причины. Какой женщине захочется, чтобы соседи из окна второго этажа разглядывали содержимое ее корзинки и подсчитывали, что и на сколько она купила в лавке, и чтобы в воскресенье об этом судачили в задних рядах молельни.
В тот вечер я нашел себе на улице подружку, маленькую собачонку, которая дрожала так, что, казалось, у нее того и гляди зубы вылетят. Людям в ту пору жилось голодно, а уж собакам и подавно.
— Ах ты, горемыка, — говорю, — где ж твоя мамка — или с нее взять нечего? Есть хочешь?
Я дал ей кусок хлеба, который завалялся у меня в кармане. Она набросилась на него, словно месяц не ела.
— Пойдешь со мной? — спросил я, и рыжий хвостишко радостно завилял. Я оглянулся и подхватил ее на руки — если такая собачонка попадется ирландцам на дороге в день получки, то в середине месяца она наверняка угодит к ним в горшок. Раз — и она уже у меня под курткой, все пуговицы застегнуты, и я иду по улице, то и дело раскланиваясь со знакомыми, — уж если тебе не хочется никого встречать, то обязательно попадется полсотни, чтоб им пусто было. Отправились мы с собачкой к хозяйскому парку посмотреть на господ.
На Королевской улице я услышал звуки оркестра — приближалось шествие общества взаимопомощи. Вот оно уже показалось: во главе шел, размахивая флагом, Билли Хэнди, подлая его душа. По обе стороны от него шли факельщики. Один из них был Мо Дженкинс.
— Эй, Йестин, — заорал он.
— Пошел к черту, — отозвался я.
Но шествие получилось на славу. Оуэн и Грифф Хоуэллсы трубили в тромбоны. Мистер Гволтер что есть мочи колотил в барабан, а Уилл Бланавон гудел в фагот. Затем шли флейты и дудки и мистер Робертс с гобоем, а по пятам за ним шагал Йоло Милк с серпентом; позади их всех ехал Эванс-могильщик верхом на ослице Энид, за хвост которой цеплялся Фил Бенджамен. В общем, получилось у них не так уж плохо, если не забывать, что почти все музыканты едва держались на ногах. Следом валила ревущая толпа с палками, бочарными клепками и флагами, — ни дать ни взять французская революция: того и жди, что бреконский гарнизон явится на усмирение. Мо пробился через толпу, и схватил меня за руку.
— Пошли с нами, чего пялишь глаза?
— Что тут такое? — спросил я.
— Знатное дело! Общество взаимопомощи веселится! Обойдем два раза поселок, а потом к «Барабану и обезьяне» — там будут выступать представители союза.
— А кончите вы все в Монмуте.
— И после речей всем бесплатно пиво!
— Если отец увидит, мне несдобровать.
— В такой толпе-то? Легче поймать блоху в парике. На-ка выпей, может, повеселеешь, а то ты совсем раскис.
Я сделал два глотка из бутылки с джином, а псина высунула нос у меня из-за пазухи, понюхала и чихнула.
— А ну, глотни еще, — подбадривал меня Мо.
Лучше нет, как хлебнуть неразбавленного джина во время шествия!
— А Уилл Тафарн колотит дома жену, — сказал я.
— Знаю, только что слышал, как она вопит. Ну, давай сюда бутылку. Черт, вот будет скандал, если твой папаша унюхает, чем от тебя пахнет. Слава Богу, что я не увижу, как он с тебя шкуру спускать будет.
— Плевать я хотел на папашу.
