С младенческих лет путь Бетховена не был усыпан розами: его отец не только любил выпить, но и музыкантом был посредственным, и к своему выдающемуся отпрыску он питал очень противоречивые чувства. С одной стороны, он мечтал, что Людвиг станет великим пианистом и композитором, а сам он будет гордиться тем, что подарил миру второго Моцарта. С другой — пытался помешать музыкальному развитию сына, опасаясь, что тот затмит его при боннском дворе, где он кое-как зарабатывал себе на жизнь. Страх, что талант сына превзойдет его собственный, всегда вырывался наружу, когда тот импровизировал на рояле.

— Опять эти фокусы? — обычно восклицал он в подобных случаях. — Отойди от рояля, не то я тебе уши надеру!

И это при том, что умение импровизировать, в отличие от наших дней, когда пианисты прикованы к нотам, тогда считалось обязательным для виртуоза. Этим искусством, несмотря на противодействие отца, Бетховен владел блестяще.

Хотя детство Бетховена было суровым, последние годы жизни гения стали для него настоящим адом, поэтому загадочная улыбка, которую Даниэль увидел на портрете, показалась ему необъяснимой. Последний этап жизни композитора прошел под знаком непримиримой борьбы с Йоханной, женой его младшего брата Карла Каспара, умершего в 1815 году от туберкулеза, за право быть опекуном ее сына.

Ожесточенная битва за племянника продолжалась пять лет, и хотя суд в конце концов признал правоту Бетховена, эта борьба истощила музыканта и принесла ему множество огорчений, в частности потому, что в ходе затянувшегося процесса Бетховену пришлось признать на унизительном допросе, что рода он не знатного и «ван» перед его фламандской фамилией не свидетельствует о благородном происхождении, подобно немецкому «фон». Поэтому его дело разбирал суд низшего, а не высшего ранга, на который в Вене XIX века имели право только аристократы.

Помимо жестокой диареи, подтачивавшей силы и творческие способности композитора и заставлявшей его тратить две трети своего дохода на врачей и курорты, к 1816 году он почти полностью оглох. Начиная с 1795 года он мог лишь бессильно наблюдать мучительный и неумолимый процесс деградации важнейшего из своих органов чувств. Хотя как композитор он достиг наивысшего признания, ему так и не удалось избавиться от ярлыка «музыкант для музыкантов», который навесили на него самые заурядные из его врагов. Не смея отрицать огромных достижений и безграничного таланта Бетховена, они упрекали его в том, что его произведения настолько сложны и трудны для восприятия, что их способны понимать и ценить лишь его коллеги, — и это глубоко его огорчало. Подобное мнение отчасти сложилось потому, что в конце XVIII века, после приезда Бетховена в Вену, в круг его слушателей входили венские аристократы во главе с князем Лобковичем, которые не просто допускали, но поощряли музыкальные эксперименты молодого гения. На этих музыкальных вечерах, весьма напоминавших тот, что был устроен в доме Мараньона, собирались истинные ценители музыки, обладавшие глубокими специальными познаниями и жаждущие услышать репертуар, отличный от того, что предлагался толпе на публичных концертах, называвшихся «академиями». Когда Даниэль пытался объяснить своим ученикам, какую роль в развитии западной музыки сыграли знаменитые вечера во дворце Лобковича, он приводил в пример кабельное телевидение.

— Эти замечательные сериалы, которые вам так нравится смотреть у себя дома, — говорил он на своих занятиях, — и которые вы пачками покупаете на дисках, появились на платном американском канале под названием НВО, то есть Home Box Office. То, что канал не находился под прессом рекламодателей и предназначался для более состоятельной, а значит, и более образованной публики, со временем позволило без комплексов и узких рамок политкорректности затрагивать темы секса, насилия, наркотиков и даже самого употребления языка. «Секс в Нью-Йорке», «Клан Сопрано», «Два метра под землей» смогли появиться потому, что их создатели пользовались симпатией и поддержкой «телевизионных князей», побуждавших их раздвинуть границы общепринятого. Точно так же, если бы у Бетховена не было своего «музыкального НВО», то есть дворцов его музыкальных покровителей, он никогда не мог бы позволить себе той дерзости в тональностях, мелодиях и ритмах, которая появилась в его сочинениях после приезда в столицу империи.

Именно эту дерзость, делавшую Бетховена Бетховеном, Даниэль заметил в отрывке из симфонии, который был исполнен в доме Мараньона.

Оставалось любой ценой получить запись концерта.

Донья Сусана Родригес Ланчас имела давнюю привычку утром, выходя из дома, открывать почтовый ящик, вынимать письма, класть их в сумку и спокойно распечатывать позже, в своем судейском кабинете, во время перерывов в работе, которые неизбежно возникали в ходе дня.

В то утро, открыв конверт с грифом банка, в котором она хранила сбережения, она обнаружила там анонимное письмо, изготовленное по старинке: на лист бумаги были наклеены вырезанные из газеты буквы.

Анксо Какабелос был главным обвиняемым в деле о торговле наркотиками, которое судья вела уже несколько месяцев. Защита этого галисийца, возглавляемая неким скользким адвокатом, использующим любые средства, чтобы появиться в СМИ, не раз просила выпустить его под залог, но судья неизменно отвечала отказом, ссылаясь на возможность побега обвиняемого и возвращения его к преступной деятельности. Хотя донья Сусана слышала от некоторых коллег об угрозах, которые они в свое время получали от друзей и родственников обвиняемого, это анонимное письмо стало для нее боевым крещением. Сердце ее бешено заколотилось, и она испытала приступ удушья. Поднявшись со стула, она открыла окно, набрала в легкие побольше свежего воздуха и испуганно обернулась, услышав, как кто-то без стука входит в ее кабинет. Это был судмедэксперт Фелипе Понтонес, единственный, кому было позволено вторгаться в святая святых судьи без вызова. Когда донья Сусана повернулась к нему, чтобы поздороваться, он заметил, что она взволнована, хотя и старается взять себя в руки.

— Что случилось, Сусана?

Она молча показала на стол, где лежало анонимное письмо. Судмедэксперт собрался его взять, но, увидев наклеенные буквы, вынул из внутреннего кармана шариковую ручку и с ее помощью повернул письмо к себе, чтобы легче было читать.

— Когда ты его получила?

— Только что. Я думала, что это письмо из банка.

Судмедэксперт осмотрел также банковский конверт, в котором лежало письмо с угрозами, снова позаботившись о том, чтобы не касаться его руками.

— Сукины дети знают твой адрес.

— Это меня и встревожило. Конверт лежал в моем почтовом ящике.

Судмедэксперт ненадолго исчез и вернулся с рабочим чемоданом. Он извлек оттуда резиновые перчатки, которые натянул перед тем, как внимательно исследовать бумаги, а также пару пластиковых пакетов для хранения вещественных доказательств, куда положил конверт и письмо.

— Если мы обнаружим отпечатки, всей этой шайке не поздоровится, — сказал Понтонес.

— Не обольщайся, Фелипе.

— Хорошо-хорошо, этого никогда не знаешь. Я знаком с одним специалистом по дактилоскопии, который умеет находить скрытые отпечатки с помощью ультразвука. И к тому же надо срочно попросить министерство внутренних дел предоставить тебе охрану.

— Да, конечно, — ответила судья, но таким неуверенным тоном, что судмедэксперт не выдержал:

— Сусана, эти типы не шутят.

— Знаю. Но почему они сразу начали с угроз, а не с подкупа? В данный момент я не отказалась бы от миллиона евро.

— Тебе мешает репутация неподкупного судьи.

Не успела донья Сусана ответить на реплику Понтонеса, как в приоткрытую дверь кабинета кто-то заглянул:

— Ваша честь, здесь инспектор Матеос. Он говорит, что отнимет у вас не больше пяти минут.

— Пусть запишется на прием. Сейчас я занята.