— Но как ты можешь доказать, — спросил Умберто, бросив свирепый взгляд на Кристину, похитившую у него половину завтрака, — что симфония, которую ты слышал у Мараньона, подлинная?

— С помощью партитуры, которой пользовался Томас: я считаю ее переложением для фортепьяно подлинной рукописи Бетховена. Я уверен — и тому есть множество свидетельств современников, — что рукопись существует. Можно попытаться раздобыть запись концерта, чтобы спокойно изучить музыку и один за другим выявить все элементы, свидетельствующие об авторстве Бетховена, — так сказать, его печать.

— И чего ты ждешь? Вдруг Мараньон записал концерт?

— Зато ты делаешь все, чтобы он окончательно забыл о невесте и будущем ребенке, о которых обязан заботиться, — заметила Кристина.

— Это тоже важно, Кристина, не мешай. Речь идет о его профессиональном росте и карьере. Ведь Алисия не колеблясь на два года уехала в Гренобль, зная, как это украсит ее резюме.

— В данный момент, — продолжал Даниэль, — мне нужно сосредоточиться на расшифровке нот на голове Томаса. Об этом меня попросила судья, я ее эксперт.

— Одно другому не мешает, — возразил Умберто.

— Ты прав. Я мог бы попросить Хесуса Мараньона о встрече.

— Вы знакомы?

— Перед концертом мы немного поговорили. Надеюсь, он меня вспомнит. Не знаю, примет ли он меня, он очень занят. Но возможно, у него есть запись концерта.

Кристина и Умберто заметили, что Даниэль не притронулся ни к кофе, ни к апельсиновому соку, ни к сэндвичу, который принес ему официант.

— Поешь немного, — предложил Умберто. — Ты неважно выглядишь. Ссора с Алисией подействовала на тебя больше, чем ты думаешь.

— Дело не в этом, — ответил Даниэль. — Просто мне не хочется есть.

— И преступление, наверное, тоже на тебя повлияло. Ты видел отрезанную голову?

— Молчи, не напоминай об этом. Ты знаешь, все очень-очень необычно. Музыкантов не так часто убивают.

— А как же Джон Леннон?

— Это единственный случай. Назови мне другой.

— Мне больше ничего не приходит в голову, — призналась Кристина.

— Я могу припомнить только очень давнюю историю. Алессандро Страделла, композитор шестнадцатого века, отбил невесту у знатного вельможи, нанявшего его для написания оперы. Тот подослал к нему двух убийц, заколовших его кинжалом. Чаще музыканты кончают жизнь самоубийством: Дэвид Манроу, Курт Кобейн, Чайковский.

— Как — Чайковский? — воскликнули хором Умберто с Кристиной.

— По меньшей мере, он пытался это сделать. Так же как и Шуман, который бросился в реку, но его спасли.

— Ты упомянул Курта Кобейна, — сказал Умберто. — А я уверен, что его убила Кортни Лав.

— Ты смотришь слишком много фильмов, — заметила его невеста. — Даже веришь, что убийца Леннона был подослан ЦРУ.

— И продолжаю верить. Не только потому, что обожаю теорию заговора. Леннон очень мешал правительству Соединенных Штатов и стал для Никсона костью в горле.

— А вдруг в случае с Томасом… — начал Даниэль, но не закончил фразу: зазвонил его мобильный, который он купил вместо пропавшего, и на экране появилась надпись «неопознанный звонок».

— Ответь, а вдруг это звонит Алисия, чтобы помириться, — сказала Кристина.

— Нет, она никогда не скрывает свой номер.

— Скорее всего, звонят из суда, — предположил Умберто.

В конце концов Даниэль поднес трубку к уху и услышал голос секретарши:

— Это Даниэль Паниагуа?

— Да. С кем я говорю?

— С вами хочет лично встретиться дон Хесус Мараньон. Завтра в одиннадцать вам подходит?

Помощник инспектора Агилар вошел в кабинет Матеоса с таким радостным видом, словно только что выиграл в лотерею. Этот прием он применял всякий раз, когда предстояло сообщить шефу плохие новости. Он притворялся, будто у него прекрасное настроение, чтобы создать впечатление, что в сущности ничего страшного не произошло. Однако за два года совместной работы инспектор Матеос успел изучить все психологические приемы своего подчиненного и сразу же понял, что стряслось что-то неприятное.

— Нам отказали в прослушивании телефонных разговоров, да? — спросил инспектор, даже не поздоровавшись с помощником.

Агилар изобразил удивление. Но в глубине души он понимал, что ничего не может скрыть от Матеоса и на сей раз выдал себя своим ликующим видом.

— Да, шеф. Судья сказала, что не даст разрешения на применение мер, ограничивающих основополагающие права человека, а прослушивание возможно лишь в том случае, если следствие установит ряд обстоятельств, которые — я цитирую судью — «с достаточной вероятностью указывают на то, что преступные действия либо вот-вот будут совершены, либо совершаются в настоящее время».

— Ну что ж, — вздохнул Матеос, — тактика ясна: не позволять себе ничего лишнего и в результате ничего не найти.

— Судья просит нас привести доводы в пользу прослушивания. Особенно Мараньона.

— А мне необходимо прослушивать телефоны, чтобы определить, кому из них понадобилось пристукнуть этого музыканта. Создается порочный круг: мне не дают разрешения на прослушивание, потому что я не могу назвать подозреваемого, а я не могу назвать подозреваемого, потому что мне не разрешают прослушивать. С нашим законодательством, гарантирующим все права кому ни попадя, невозможно работать!

— Я собрал информацию о завещании Томаса.

— И ты до сих пор молчал? Но сначала скажи мне, откуда ты знаешь французский?

— Ты имеешь в виду вчерашний разговор с дочкой Томаса? Я сказал не больше двух слов, шеф.

— Но у тебя хорошее произношение. Откуда оно у тебя? Я хочу записаться на те же курсы.

— Я прожил десять лет в Тунисе. Мой отец был шофером при испанском посольстве.

— Не зря мне показалось, что ты малость смугловат. Так, значит, в Тунисе? А почему ты об этом молчал?

— Шеф, если хочешь, я за пять минут расскажу всю свою жизнь. После Туниса…

— В другой раз. А что с завещанием Томаса? Он все оставил дочери?

— Завещание в Новой Зеландии. Надо попросить судью послать туда запрос, чтобы нам выслали заверенную копию документа.

— Потрясающе! На это уйдет не меньше трех месяцев. Ты узнал о дочери что-нибудь еще?

— Лучани — фамилия ее матери-корсиканки. На Корсике почти все фамилии итальянские: Казанова, Агостини, Колонна. Ее мать развелась с Томасом сразу же после рождения дочери. Софи тридцать один год. Хотя она выглядит моложе. Какие волосы! Какая кожа!

— Твои эротические восторги излишни. Что она делает в Испании?

— Приехала на концерт отца. Обычно она живет на Корсике, в Аяччо.

— А чем она занимается?

— Руководит центром музыкальной терапии.

— У нее есть алиби?

— Да. Портье сказал, что дал ей ключ от комнаты после половины двенадцатого. К тому же она разговаривала со своими друзьями, князем и княгиней Бонапарт, и те мне сказали, что Софи Лучани пробыла у них до трех ночи.

— До трех? И что они так долго делали?

— Наверное, болтали.

— Как удобно. В газетах написано, что Томас умер между двумя и тремя, и у нас уже три алиби на это время.

— Шеф, ты что, подозреваешь дочь? Ты же видел ее вчера, на опознании отца… К тому же… — Агилар заколебался, но, опасаясь реакции шефа, не докончил фразы.

— К тому же что?

— Да ничего, глупости.

— В расследовании преступления любая мелочь может оказаться полезной. Выкладывай свои глупости.

— Я просто хотел сказать, что, на мой взгляд, красота и добро нераздельны.

— На что ты намекаешь? Хочешь сказать, что добрый человек не способен на убийство? Подобную нелепость я даже опровергать не стану.

— Я знал, что ты сочтешь мои слова нелепостью. Ты сам настаивал…

— В следующий раз, даже если я буду умолять тебя на коленях, молчи. Что еще?

— Помнишь, вчера в лаборатории дочь Томаса сказала, что была на концерте с другом своего отца, неким Делормом.

— Да, ты с ним беседовал?

— Я назначил ему встречу в гостинице сегодня днем. Он тоже живет в «Паласе». Его зовут Оливье Делорм. Но он не просто друг Томаса, как сказала нам Софи Лучани. Он его дружок.