— Это так важно для тебя?

— Я должен это сделать в память об отце. Старик научил меня двум вещам. Во-первых, когда что-то не ладится, сначала надо проверить самое простое. Не открывается дверь, не работает телевизор, не заводится автомобиль или даже не складываются отношения между двумя людьми — всегда надо начинать с самого простого. В девяноста случаях из ста оказывается, что выдернут провод, или не нажата кнопка, или человек, который тебя обидел, на самом деле не хотел сказать то, что сказал.

— А во-вторых?

— Любви к Бетховену. Когда я был маленьким, он постоянно ставил пластинки с его музыкой, и это чудо, что я в конце концов его не возненавидел. Когда у отца было плохое настроение, он уходил в дальнюю комнату и слушал Бетховена — часами, в темноте. Однажды я ужасно испугался, потому что случайно увидел, что он плачет. Я решил, что он поссорился с мамой или его выгнали с работы, но он улыбнулся и сказал, погладив меня по голове: «Со мной ничего не случилось, Даниэль. Беда не в том, что ты плачешь, а в том, что не можешь заплакать. Когда тебе грустно, а ты не можешь пролить ни слезинки, слушай адажио из Девятой симфонии».

— Какой тонкий человек. Мой отец — теперь ты с ним знаком — куда приземленнее.

— Хотя мой отец ее уже не прочтет, он был бы в восторге оттого, что я закончил книгу о Бетховене, которую начал писать еще при его жизни.

— У тебя уже есть издатель?

— К книге проявил интерес «Рэндом Хаус».

— Значит, книга очень хорошая. О чем она?

— Ну, например, о том, как работал Бетховен. У него была привычка записывать свои идеи в тетрадь, которую он всегда держал при себе. Но эти заметки делались не только для памяти. Просмотрев десятки страниц, начинаешь понимать, как Бетховен разрабатывал первоначальный замысел и обогащал его, связывая с другими идеями. Я хочу показать читателю не только, как творит гений, но и почему конечная идея с музыкальной точки зрения выше исходной. Этого не сделать ни с одним другим музыкальным титаном. Помнишь фильм «Амадей»?

— Прекрасно помню.

— Сальери пришел в изумление и, разумеется, позеленел от зависти, когда Констанца дала ему рукопись Моцарта, в которой не было ни единой помарки, ни одного исправления. Сальери говорит буквально следующее: «Не had simply written down music already finished in his head. Page after page of it as if he was just taking dictation».[10]

— Ты запомнил диалог по-английски?

— А как ты думаешь? Я видел этот фильм на DVD раз двадцать. И это не выдумка сценариста, потому что Моцарт сочинял музыку с необыкновенной, сверхъестественной легкостью. Этого не скажешь о Бетховене. Его произведения рождались в муках.

К ним подошел Энцо с двумя тарелками пасты, и Даниэль под испытующим взглядом мэтра поспешил попробовать новый соус с овечьим сыром.

Подержав его во рту, как будто дегустируя вино, Даниэль изрек:

— Мне больше нравится соус с трюфелями.

— Я заберу тарелку?

— Нет, дадим ему шанс.

Когда довольный Энцо удалился, Алисия спросила:

— А что тебе пришло в голову относительно этой таинственной нотной записи?

— Побойся бога, дай мне хотя бы пару дней на размышление. Знаешь, сколько существует разных способов шифровки текста с помощью нот?

— Приведи мне хотя бы один пример.

— Например, когда ноты обозначаются буквами. В немецкой записи…

— Ты мне уже об этом говорил, — перебила его Алисия. — Хорошо, предположим, что ноты — это буквы. Что тогда у нас получится?

Даниэль вынул из кармана лист бумаги с написанными под нотами буквами и показал Алисии.

— Всего здесь сорок букв, — пояснил Даниэль. — Я выписал их и стал располагать различными способами, например, группируя в виде четырехугольника, как если бы речь шла о словах, скрытых в «первичном бульоне» из букв. Но у меня ничего не вышло.

— А вдруг это вовсе не «первичный бульон» из букв? Возможно, речь идет об анаграмме или из этих букв можно составить осмысленное словосочетание?

— С ума сойти. Особенно если иметь в виду, что существуют и другие способы шифровки текста с помощью нот.

Даниэль перевернул лист бумаги и начертил на обороте нотный стан и гамму.

Потом объяснил Алисии:

— В восемнадцатом веке широко применялся шифр, в котором первым двенадцати буквам алфавита соответствовали двенадцать нот, расположенных по восходящей, а оставшимся буквам — по нисходящей.

К примеру, твое имя, Алисия, зашифрованное по этой системе, выглядело бы так:

Алисия, с довольным видом посмотрев на шесть нот, сказала:

— Я всегда знала, что у меня очень музыкальное имя.

— Сообщения, написанные в этой технике, — продолжал Даниэль, — легко составить, но расшифровать их удастся, лишь если получателю известен код, который может быть абсолютно произвольным. В том примере, который я привел, букве А соответствует до, но можно условиться, чтобы ей соответствовало ре или любая другая нота.

— Господи, какие дебри! — воскликнула Алисия. — Неудивительно, что следствию понадобился консультант. Они тебе заплатят?

— Об этом они ничего не говорили.

— Тогда скажи им сам, чтобы избежать недоразумений. Иначе ты все раскроешь, а сам останешься ни с чем.

— Меня не волнует, заплатят мне или нет. Понимаешь, если я расшифрую партитуру, моя жизнь станет совсем другой. Я не только помогу раскрыть убийство, но, возможно, найду Святой Грааль музыки — Десятую симфонию Бетховена. Мое имя навеки будет вписано большими буквами в историю современного музыковедения.

— Давай поговорим о нашей следующей встрече. Когда ты можешь приехать в Гренобль?

— Тебе совсем не интересно то, что я рассказываю?

— По-моему, мы уже все обсудили. Тема исчерпана.

— Мне нужно, чтобы ты помогла мне думать. Ты очень хорошо умеешь рассуждать.

— Я реалистка и с позиций реализма говорю тебе: если Бетховен был таким перфекционистом, как ты только что сказал, и постоянно что-то исправлял, добиваясь совершенства, вероятнее всего, если он и закончил рукопись Десятой симфонии, то впоследствии ее уничтожил.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что за все эти годы рукопись так и не появилась, верно?

— Действительно, Брамс, который был, так сказать, музыкальным наследником Бетховена, из чистого тщеславия сжег многие свои произведения, чтобы после его смерти мы не услышали те из них, которые он создал, не достигнув творческой зрелости. Говорят, он даже уничтожил рукописи своих симфоний — Пятой и Шестой. Но Брамс был полной противоположностью Бетховену, который свято верил в себя. Если Бетховен, как я предполагаю, завершил Десятую симфонию, он наверняка ее не уничтожил.

— Тогда что с ней сталось? Почему ее никто не нашел?

— Это тайна. Например, бесследно исчезли многие оперы Монтеверди. Наверное, потому, что Мантую, где он тогда был придворным капельмейстером, разграбили войска австрийского императора. Исчезли также многие сочинения Баха. У него было множество детей, и некоторые из них продавали за бесценок партитуры, доставшиеся им в наследство. Но в случае с Бетховеном я не нахожу никакого объяснения.

— Лучше всего не зацикливаться на этом. Если рукописи суждено появиться, то рано или поздно она появится. А теперь серьезно: когда ты приедешь в Гренобль? Я хочу познакомить тебя со своей швейцарской подругой, Мари Кристиной. В свободное время она занимается живописью. Она пишет мой портрет у себя в мастерской. Я ей много о тебе рассказывала, и, мне кажется, она горит желанием тебя увидеть.