Россохатский успокоенно вздохнул и решил осмотреть елочку, так испугавшую его. Он приковылял к деревцу, и снова озноб страха рябью высыпал ему на спину: на пеньке отчетливо виделись следы топора.

Присмотревшись внимательнее, он отметил, что елка погублена, пожалуй, давно. Место среза заплыло смолой и загустело, похоронив в этом клее комаров, мух и даже стрекоз.

Андрею почему-то стало весело, показался смешным давешний страх. Поразмыслив, он решил, что тоже срубит палку и станет с ее помощью ковылять и выбираться из ущелья.

Он так и сделал. Очистив деревца от ветвей и коры, прошел, подпирая себя, ближе к водопаду и оглядел его снова.

Гигантская струя воды низвергалась не отвесно, а полого. Конечно, сейчас, вобрав в себя талые воды и ливни, Шумак бьет в каменное ложе, как таран. Но так не всегда. В пору малой, с у х о й  воды, река спокойней, ровнее, ниже. И тогда она, несомненно, падает с меньшей яростью и, выходит, долбит другую яму. Значит, здесь, под скалой, должны быть две чаши.

Опираясь на палку, Россохатский прошел к тому коридору, какой образовали утес и косо летящий мимо него поток. И застыл, восхищенный.

Тут, между струей и гранитом, было прохладно, и мириады брызг, отрываясь от потока, пестрели всеми красками радуги.

Андрей постоял несколько минут, задрав голову, и почувствовал, что устал. Он сел на камень возле мелкой гранитной чаши, наполненной спокойной прозрачной водой. Наклонно над ним пролетал водопад и с гулом валился в исполинов котел, терзая и перемалывая топляки. А здесь, у малой чаши, было почти сухо и торжественно, как в шатре.

Россохатский решил попить и умыться. Снял поршни, разделся и вошел в чашу.

Ступая по дну, он не заметил ни одного острого или щербатого камня. Всюду была округлая, окатанная водой галька. Андрей с наслаждением стал барахтаться в воде, бил по ней ладонями, тешился, как ребенок. На душе стало весело и светло, точно из душного каземата вырвался на природу и увидал ее ласковую несказанную красоту.

Наплескавшись, стал разглядывать дно и задержался взглядом на камешках, жарко и щедро отражавших солнце.

Андрей поднял один из них и удивился, ощутив его необычайную тяжесть. Поднес находку ближе к глазам — и внезапно услышал сильные толчки сердца, погнавшего кровь к голове. В ладонях Россохатского — не было сомнений — лежал гладкий кусочек золота.

Осмотревшись, увидел еще самородок, потом еще и еще.

Собрав золото, вылез на берег и подивился спокойствию, даже равнодушию, овладевшему им. Кажется, эта добыча, о которой можно лишь мечтать всю жизнь, вовсе не обрадовала. Больше того — была безразлична.

Его все время, с той поры, как оставил Катю, беспокоили мысли о женщине. Бог знает, что она пережила там, в пещере, обнаружив его исчезновение! Как провела одна бессонную ночь?

— Самородки… — пробормотал он. — Это лишь груз в голодной и безвестной дороге. Зачем они здесь, в тайге-ловушке, из которой все равно не вырваться.

Андрей уныло поглядел на скалу возле чаши и грустно усмехнулся: водопад почти размыл одежду кварца, в которую когда-то была упрятана золотая жила, и теперь она тускло мерцала, будто подмигивала человеку желтым, незрячим глазом.

«Тут и впрямь везде золото, или у меня бред…» — подумал Россохатский.

Андрея никогда не терзала жадность, не маяли сладкой мукой мечты о состоянии. Но то, что он сейчас видел, был не только капитал, но и сказка. Сотник понял: это Деминское золото, знаменитая Золотая Чаша. Именно здесь был перед смертью Хабара, тут он срубил елочку. А может, это сделал другой, тот, кто стрелял в него.

Россохатский сел, долго сворачивал папиросу — и постепенно его мысли приняли необычное направление. Он подумал о том, что собирается бежать за границу, что там его и Катю ждет нищета, — и медленно вытащил из-за пояса топор.

Ссыпав самородки в карман, подошел к золотой жиле, блестевшей в разрывах кварца. Металл змеился на уровне груди, и рубить было неудобно.

Часто останавливаясь и отдыхая, он все-таки закончил работу и в изнеможении присел на траву. У ног его лежал кусок золота, весом около десяти фунтов, внешне напоминавший рог лося-трехлетка.

Передохнув, Россохатский отрезал от веревки кусок в два аршина и прочно привязал самородок к офицерскому ремню.

Теперь ему захотелось уйти отсюда как можно скорее. Он вспомнил несчастья, которые приносила до сих пор людям эта фантастическая Чаша, а может, хотелось скорее обрадовать Катю, успокоить ее, показать находку.

Но тут же расстроенно пожал плечами. Как выбраться? Всюду над берегом громоздились отвесные скалы, поросшие кедром.

«Однако Демин и Хабара как-то вылезли наверх… — подумал Андрей, застегивая ремень. — Надо что-то делать. Не ахать же тут до смерти!»

Он закинул карабин за спину и, продираясь через кустарник, заковылял вниз по реке. Через сотню саженей путь преградили прижимы и стена облепихи. Андрей повернул назад.

Смеркалось. Россохатский чувствовал себя скверно после всего пережитого — и не решился продолжать поиски в темноте. Обнаружив под скалой небольшое углубление, он подложил под голову камень и лег спать.

Утром, едва рассвело, сорвал горсть сырой смородины, корешок черемши, съел их и, чуть приободрившись, отправился искать тропу.

Он крутился на небольшом куске берега, но везде упирался в скалы, или в кустарник, или в завалы камней.

Поразмыслив, придумал лишь один выход: найти не слишком отвесную скалу, поросшую деревьями, и попытаться с их помощью одолеть крутизну.

Он так и сделал. Размотал веревку, один конец привязал к ремню, а второй попробовал закинуть на сук ближайшего кедра.

Через час удалось подняться на скальный выступ, аршинах в пятнадцати над рекой. Андрей отдышался здесь и огляделся. Одно неверное движение — и он сорвется вниз, ломая или обдирая руки.

Но все же отсюда подъем, кажется, ровнее, и деревьев больше.

В полдень, когда солнце вскарабкалось в зенит, Россохатский, пошатываясь, выбрался из ущелья, и усталость сморила его. Он долго лежал на высоком берегу, хватал воздух ртом то ли от усталости, то ли от нервного потрясения. Наконец поднялся — и торопливо, из крайних сил поспешил к Кате.

Она сидела на берегу Шумака, уронив голову ниже плеч и, казалось, спала. Но, услышав шаги и шуршание осыпи, резко вскочила, обернулась и увидела Андрея.

На ее лице вспыхнула радость, которую тут же сменило выражение гнева и обиды. Он, живой и здоровый, бросил ее на две ночи совсем одну в этом злом, окаянном месте!

— Мир на стоянке! — крикнул Россохатский еще издалека, пытаясь предварить упреки. — Ну, как ты?

— Еще спрашиваеть — как! — заплакала Катя. — Ты куда это сгинул, бирюк блудящий?!

Но тут подняла глаза и, увидев лицо близко подошедшего Андрея, всплеснула руками, кинулась ему навстречу.

— Господи! Это кто ж тя так?!

— О чем ты? — удивился Россохатский. Но тут же вспомнил, что побил лицо и вовсе затрепал одежду. — Упал я…

Катя обняла Андрея и, заглянув в его замутненные голодом и усталостью глаза, заплакала снова.

Он ласкал ее, просил:

— Успокойся… Ну, успокойся, пожалуйста.

Вдруг чуть отстранил женщину от себя, сказал, насколько мог, весело:

— Погляди, что принес. Так старался — шапка вспотела.

Снял ремень, протянул Кирилловой кусок золота, похожий на лосиный рог.

— Чё это? — опросила она сквозь слезы.

— Самородок. Вырубил в Золотой Чаше. На Шумаке.

— Покажи.

Она некоторое время разглядывала находку, вернула ее Андрею, села на землю.

Россохатский опустился рядом, обнял Катю за плечи, поцеловал в висок, на котором проступило слабое коричневое пятно, заметное на бледном лице.

— Ты не рада?

Она ответила, пожав плечами:

— Я так вся избоялась за тя, чё меня и теперь трясеть от страха… А золото — чё ж?.. Дасть бог, выбредем отсюдова — нам с ним повеселей будеть… Когда в путь?

— Устал я, да и побился, видишь. Утром, если не возражаешь.