— Чисто болотный черт!

Что б там ни было — они ведь молодые, влюблены, и это, пожалуй, единственная причина, позволяющая им не терять присутствия духа в голодной и враждебной тайге.

— Вот знаешь, — посмеиваясь сообщала Катя, — есть такая черно-серая мушка, бес знаеть, как зовуть. Кусаеть — хоть плачь. Так не поверишь: самец той мушки, будто ангел, пьеть сок цветов и тем существуеть!

Андрей, удерживая улыбку, тщился уколоть Катю:

— Не только у мух такое случается, Екатерина Матвеевна!

— Вот и дурак! Ни искры ума! — беззлобно ругалась женщина.

На ночь они смывали грязь, а утром снова намазывались жижей.

Россохатский с недоумением и радостью ощущал по ночам на себе жаркий Катин взгляд: ее сильные руки, обнимая его шею, горели и крупно вздрагивали.

Однако ласки — ласками, а есть было нечего.

В очередной раз они остановились на берегу небольшой болтливой реки, и Кириллова вскоре заметила, что возле перекатов торчат, точно поленья-топляки, крупные рыбы. Вздохнула:

— Ленки́… Поймать бы…

Андрей благодарно взглянул на женщину. Она не хныкала, не жаловалась на голод. И, скинув суму, стал ладить удочку. Вынул крючки, те, что в свое время нашел в поняге покойного Хабары, привязал суровую нить, срезал удилища — и забросил насадку вполводы.

Коричневые, с темными пятнами, рыбы не сделали ни одного движения.

— Катя, — сказал Россохатский упавшим голосом, — они не клюют. Может, им не червя, а мушку надо?

— Потерпи, — не очень твердо отозвалась Кириллова, — вдруг и позарятся на поживу.

Сонная, не очень крупная рыба схватила червя в тот момент, когда Андрей, совсем отчаявшись, хотел выбирать лесу.

Увидев поклевку, он потащил на себя удилище, но ленок, упираясь, тряс головой, кувыркался, раз или два выскочил из воды. Но всё же удалось выволочь рыбу на воздух. Блестя серебром на брюхе, она прошелестела над головой. Ничего, что ленок сорвался с крючка, он бился уже в траве, и Андрей всем телом навалился на добычу.

Потом поймал еще одного. На большее ни у него, ни у Кати не хватило терпения.

Пока Россохатский разводил костер, повеселевшая женщина разрезала рыбу от головы до хвоста, очистила и развернула пластом. Затем посолила и, проткнув по краям двумя заостренными прутьями, вдавила их в землю, близ огня. Надо бы подождать, когда пламя выгорит и останутся угли, но для того уже не было сил.

Увидев, что ленок подрумянился с одного бока, Катя повернула его к огню другим концом.

Ели они неторопливо, стараясь показать друг другу, что голодны не до крайней степени, что могли бы потерпеть еще, но рыба исчезла, будто испарилась, — даже не запомнили ее вкуса. Второго ленка Катя выпотрошила и, обмазав глиной, засунула под горячие угли. Когда рыба, по ее расчетам, испеклась, Кириллова обломала обожженную глину и выпростала из нее ленка. Но есть его не стали, берегли про запас.

Тут только сотник обнаружил, что, увлекшись ловом, насквозь промочил поршни. Теперь решил их подсушить и, сняв, повесил подле огня. Катя, увидев это, покачала головой и сказала, что так поступают малые дети или горожане, отродясь не бывавшие в лесу. Она собрала на берегу камешки, согрела их в костре и, высыпав в поршни, стала потряхивать обувь. Потом набила внутрь сухую траву, вынула ее, набила новую — и лишь тогда повесила опорки Россохатского на ветку, в стороне от костра.

Андрей все чаще убеждался, что Кате хорошо знакома тайга, и женщина ведет себя здесь, как дома. Однажды, когда остановились на ночевку, он с сожалением взглянул на свои запачканные руки, которые уже не брала никакая вода. Катя быстро нарвала и принесла ему какой-то травы.

— Что это?

— Тут хвощ и хлопушка, а можно еще веточки бузины, — ответила она, сливая воду из фляги ему на ладони. — Потри, потом увидишь.

Россохатский выполнил совет и с удивлением убедился, что руки и в самом деле удалось отскоблить от грязи.

Утром они съели половину рыбы и отправились в путь.

Шли с зари дотемна. Однако Россохатскому казалось, что бредут они совсем не туда, куда следует. Тропа то исчезала в высоком разнотравье, то появлялась опять, чтобы через несколько минут скрыться под сушняком и буреломом.

Катя часто останавливалась, разглядывала с явным неудовольствием плохо набитую дорожку и качала головой. Это была — теперь уже не осталось сомнений — старая, заглохшая тропа, по которой редко ходят звери. Андрей боялся даже подумать, что они выбрали неудачный путь.

А силы уже кончались. Вышло мясо, истолченное в порошок, оставалась ладошка или две муки, подходила к концу соль.

Ко всем бедам прибавилась и дурная погода. Давно не шли дожди, трава пригорела от зноя, и томительный дух поникших берез тревожил, как жажда.

— Худо мне, милый, — не выдержав, сказала женщина. — Ты полесуй маленько, а я отдышусь.

Россохатский устроил Кате лежанку и навес от солнца, вздохнул, закинул карабин за спину.

Хорошо бы найти крупную дичь, но, как назло, ни один зверь не появлялся вблизи. Это сбивало с толку, потому что в заболоченных марях они нередко встречали следы сохатого, да и козы избродили все побережье.

Внезапно на тропу выскочил зайчишка-русак, и Андрей, не удержавшись, выпалил по зверьку. Косой поплыл над полянкой и мигом исчез из глаз.

Андрей вернулся к женщине хмурый и молчаливый.

— Жарко… — вздохнула она. — Изюбрь на гольцы тянеть, да и сохатый норовить забраться по брюхо в грязь. Нешто достанешь?

Вся пища теперь была — шишки под кедрами. Из темных прошлогодних пухляков, поджаренных на костре, шелушили орешки и грызли их на привалах.

Катя почти постоянно жевала черемшу, которую рвала попутно во влажных низинках. Андрея мутило от гниловатого чесночного запаха, и таежница, чтоб облегчить сотнику еду, варила зеленые перья. Варка немного отбивала резкий дух, и Россохатский, морщась, глотал склизкую блеклую зелень.

Дорожка, по которой шли, то совсем иссякала, то напротив, мелко ветвилась, и приходилось тратить немало сил, чтоб выбрать направление.

На исходе недели, укладываясь спать, Андрей проворчал:

— Скверно, Катя. На север тянем.

— Нешто не вижу, — усмехнулась Кириллова. — А чё делать? Вспять идти — опять Шумак. Давай уж топать по этому ступничку, авось и повернеть.

Теперь им часто попадались черные, мрачные гари, а однажды сильный ветер принес дух густого жара. На западе, на фоне гольца, синела легкая дымка, а ближе к вечеру она загустела, будто грозовая низкая туча. Солнце сначала стало красное, а вскоре и багровое, и вот уже в сумерках проступили черно-желтые всплески огня, идущие по тайге верхом.

Андрею казалось, что он слышит стоны, гул, рев пожираемых пожаром деревьев, видит безумный лет и бег птиц, медведей, бурундуков, изюбрей, опаленных и оглушенных трубящим пламенем пала.

Спросил Катю, поеживаясь:

— Не нанесет на нас? Близко ведь…

Кириллова успокоила:

— Ночью огонь ближе глазу, чем вправду. Да и ветер мететь на север. Не бойсь…

Погода в эти дни менялась с поразительной быстротой. Только что палило нещадно солнце, но вот уже натекают тучи, чернеет все вокруг, и дождь полощет землю так, что нет на ней ни одной сухой травинки.

После ливней буйно цвели незабудки, ветреницы, огоньки. Ярко зеленели кусты малины и смородины. Одурял до головной боли хмелевой цветень багульника.

На все лады шумели и распевали в тайге пеночки, дрозды, овсянки, мухоловки, поползни. Иногда в это милое посвистывание и цвирканье врывался резкий крик кедровки, испуганной двумя оборванными, почерневшими людьми, продиравшимися сквозь заросли. Катя и Андрей шли голодные, не оглядываясь, не обращая внимания на море синих, желтых, красных цветов.

В начале второй недели Кириллова, шедшая впереди, обронила глухо:

— Река, Андрей.

Россохатский удивленно взглянул на Катю, не понимая, почему не рада.

Спотыкаясь, они направились к быстрой воде, летевшей в высоких каменных берегах, поросших кедром и березой.