— Сходи к Дикому, сотник. Пусть и он с нами идеть.

Россохатский пожал плечами, но спорить не стал. Наскоро оделся, сунул нож в чехол и вышел из дома.

Дверь в баньку была заперта. Андрей постучал, сначала тихо, потом сильнее. Молчание. Тогда он забарабанил кулаками в дверь.

— Ну?! — раздался заспанный голос Мефодия. — Кого черти носят?

— Отопри, — кинул Андрей. — Дело к тебе.

Дверь открылась вполовину, и на пороге вырос Дикой. Грязный, обросший, без повязки на выбитом глазу, он походил на зимнего бродячего медведя, до крайности оголодавшего, недоверчивого, злого.

— Чего? — спросил он, не сходя с места, и на Андрея пахнуло перегаром спирта. — Аль соскучил по мне?

— Зайдем под крышу, — нахмурился Андрей, плечом оттирая Дикого и проходя в клетушку. — Не съем, небось.

«И это есть человек? Ведь засвинел совсем…» — подумал Россохатский, переминаясь с ноги на ногу и чувствуя, как от слежавшегося запаха першит в горле.

Мефодий закрыл дверь, и на столике, грубо сколоченном из ошкуренных елочек, зажег фитиль в глиняной плошке.

Даже в немощном свете огонька было видно, что потолок увешан пышными хлопьями сажи, а пол — в кусках коры, щепках, пихтовом лапнике, и весь этот подножный мусор тоже покрыт черным.

В баньке была небольшая печь из плитняка и глины, но без трубы. Такой очаг не мог дать устойчивого жара, и одноглазый, вероятно, то обливался потом, то щелкал зубами от стужи.

На полке́ в беспорядке топорщился лапник, покрытый тряпьем; рядом лежал полушубок, под которым Дикой надеялся скоротать зиму.

Покосившись на нежданного гостя, Мефодий полез на поло́к, достал оттуда банчок со спиртом и, усевшись за свой немудрой стол, плеснул хмельного в корытце, выдолбленное из елового полешка.

— Выпей, земляк, — буркнул он, саркастически усмехаясь и подвигая корытце Россохатскому. — Только и посуды в доме, что горсть да пригоршни. Ну, плевать…

— Ночью — на берлогу, — сказал Андрей, отодвигая корытце. — Пойдешь? А то, гляди, от лени опузырился.

Дикой помолчал, снова усмехнулся и, притянув посудину со спиртом, опрокинул себе в рот. Отдышавшись, свернул цигарку, поджег ее от уголька в печи, спросил:

— Ты меня за дурака числишь, сотник?

— Отчего же?

— Шкура на мне одна, еще належусь во гробе. Вам охота беду будить — вы и лезьте.

— А есть что станем?

— Конину.

— Ты ж не хотел ее жрать, помнится.

— А-а, какие нежности при нашей бедности! — осклабился одноглазый.

— Воля твоя, — хмуро отозвался Андрей.

— Погоди, — хмельно забубнил Мефодий. — Я тебе вот что скажу. Изломает вас косолапый, я с Катькой спать буду. А то она при те робеет, ваше благородие!

И он захохотал в спину Россохатскому, подмигивая одиноким своим глазом с дьявольской хитрецой.

К берлоге вышли на исходе ночи. Над тайгою, над гольцами, над нежилой тишиной Саян висела огромная луна, и на ее смирном бабьем лице можно было различить и брови, и скулы, и рот.

Дорогу мял Хабара. Он шел сначала берегом Шумака, потом уверенно свернул в глубь тайги и двинулся своей старой лыжней, пробитой, надо думать, в последние дни.

Постоянно встречались завалы, занесенный снегом березняк, наледи. Приходилось часто снимать лыжи. В густом лесу, где то и дело натыкались на дерево-вывороть, их легко было покорежить, а то и вовсе сломать.

Шагая вслед за Гришкой, Андрей с досадой думал о том, что не успел перед уходом поговорить с Катей. Догадается ли сама закрыть дверь на палку? Не стал бы Дикой ломиться в избу!

Занятый размышлениями, Россохатский не сразу расслышал тихий голос Хабары. Вышагивая плавно, будто заведенный, Гришка говорил:

— Первый наш урок — поднять его, черта куцего. Не так это просто — собак нет, и вся надежда, выходить, на себя. Ну чё ж — придется погавкать и пошуметь, а то и попалить в берлогу. Он ведь, лешак, и спить и не спить зимой, — добудиться можно. А коль не захочеть вылезать — чё тогда?

— Сколько в нем случается весу? — внезапно спросил Андрей. Теперь, в урмане, все: и путь к берлоге, и охота, и опасности, связанные с ней, — казалось, познабливали кожу.

— Весу? Разный в нем, медолюбе, вес. Слыхал я, брали космачей и в тридцать пудов. Однако редко.

Из Гришкиных слов выходило: главное на охоте — не сплошать в тот миг, когда из-под земли и снега вырвется наружу огромная туша зверя.

Живой после выстрелов мохнач бросится к тебе на четырех лапах, не поднимаясь на дыбки, собьет с ног и начнет грызть и обдирать с головы до пят. Мало что остается от человека, заломанного буйным от ран животным.

Особо предупреждал Гришка, чтоб не суетились у чела, не мешали друг другу, чтоб каждый знал, куда целить.

На новой остановке договорились: Андрей станет бить в лопатку, Дин и Хабара стреляют в голову и грудь.

Уступив первое место на лыжне старику, артельщик говорил ему в спину:

— Пусть и упадеть после боя медведь — не подступай. Бываеть, прикинется мертвяком, ломыга. Крепок на рану.

По дороге таежник содрал со старого ствола лоскуты бересты, скрутил их жгутом и сунул за пазуху.

К берлоге добрались, когда над гребнями гольцов уже вздыбился круг красного солнца. Хабара кивнул на несколько елочек и молоденьких пихт, но Андрей не понял, что артельщик имеет в виду. Оказалось: с деревьев спущена кора, какой иные мохначи устилают берлогу. По этим, издали видным затесям Хабара и нашел медвежье жилье.

Подойдя к челу напротив ветра, Гришка несколько мгновений разглядывал снег. Нигде не было видно переступов, значит, урманный не покидал лежки.

Берлога горбилась под небольшой елкой, переломленной в верхней трети. В сугробе темнела обледеневшая от мерного медвежьего дыхания дыра, и, как почти всякое чело, она глядела на юг.

Стали полукругом, в шести шагах от лаза, отоптались на снегу, не спуская глаз с чела.

Хабара, изготовив винтовку к огню, внезапно заухал, закричал, залаял псом, и тотчас зашумели, как могли, Россохатский и Дин. Втроем они орали во все горло, и Андрею показалось, что вместе с этим, почти животным криком уходит страх, ощущение неуютности и тоски.

Они вопили так, может, пять, а может, и пятнадцать минут, но ни одна хвоинка на сугробе не дрогнула, и ничто не изменилось вокруг.

Тогда Гришка вытащил из-за пазухи бересту, поджег ее и кинул в чело.

И снова — тишина и недвижье везде.

Хабара, пытаясь утереть плечом пот со лба, бросил Дину:

— Стрельни в чело, старик. Да, гляди, не сплошай — передерни затвор. Ну, помогай бог…

Китаец пристально посмотрел на заледенелую дыру, неторопливо прицелился и спустил курок.

В тот же миг он щелкнул затвором и снова уткнул приклад в плечо.

Но и теперь ничто не нарушало мирной белизны сугроба.

— Может, нет его там? — отчего-то шепотом спросил Андрей.

— Там, — твердо сказал Гришка. — Никуда он…

Хабара не успел закончить фразы. Перед глазами Андрея вдруг торчком встали ветки, земля, куржак, и, словно из преисподней, кинулся на людей громадный бурый медведь.

Андрей навек запомнил глубокие глазки, желтые зубы в оскаленной пасти, злобно заложенные назад маленькие закругленные уши. Ухая, подняв стоймя шерсть, склонив набок лобастую голову, медведь бросился к Дину.

Три винтовки ударили почти враз, медведь вздыбил, закачался и рухнул навзничь. Мигом позже щелкнули три затвора, и снова громыхнул залп.

Медведь перекатился на брюхо, поднялся на передние ноги и, волоча зад, двинулся на людей. Он плевал в них мутной клейкой слюной, полз, хрипя и обливаясь темно-красной, как рябиновый сок, кровью.

Еще раз прогремел залп. Бурый задышал часто, резко уронил голову на лапы и затих.

Все несколько секунд стояли беззвучно, держа оружие наготове, замерев в неудобных позах.

Казалось обманом, что зверь мертв, что вся охота свелась по существу к обдуманному и легкому убийству, и Андрей был почти уверен: мохнач затаился и сейчас кинется на охотников.