— Нельзя ей на печке, ваше благородие, — ухмыльнулся Хабара. — Она, вишь ли, офицера из берданки ссекла. Наповал, окаянная!

— Вон как! — удивился Андрей. — За что же?

— Да ни за чё, так понимаю. Полчок там, в Еловке, У них стоял — забайкальские казаки, иные с медальками за японскую еще. Бородатые, грудастые — зверье! Ну а Катька-то на погляд, сам вишь, какая. Ночью, во тьме и полез тот офицер к девке, помял ее сильно, да не домял, значить. Катька и пальни в упор, дура!

— Почему ж дура? — не согласился Андрей.

— А то нет! Все же казак на войне, ему, можеть, завтра с богом свиданка, тоже понимай. Ну, поцарапай его, поганца, либо зубами хвати, а убивать — это зря, это — вдвадорога себя ценить.

— А дальше что было?

— В ту же ночь, подалее от греха, ушла она в Кырен, к старушке своей фамилии. Кому охота на своей шкуре валяться?

— Да… да… конечно… — пробормотал Андрей. — Глупо смерть ждать.

Оба помолчали. Россохатский спросил:

— Где Дина нашли?

— А где искали, — в зимовье. На чердаке.

Азиат был не один. Вслед за ним спустился на землю одноглазый чернобородый мужик.

Так их стало четверо, а вскоре они встретили Андрея.

Дин и одноглазый почти ничего не говорили о себе, но похоже было: китаец видывал виды и свет поглядел не только что в окошке. О Мефодии узнали немного больше: бородач не поладил с властью и вынужден спасаться в горах.

— Вот и все, чё знаю, — усмехнулся Хабара.

Долго шли молча.

Наконец Россохатский после колебаний спросил:

— Не опасаешься ли, Григорий, что планы твои Кате скажу?

Таежник пристально взглянул на него, ухмыльнулся.

— Верный вопрос. Ждал я его. Кабы боялся — не разболтал бы. В артели без дружества никак нельзя. Горло друг дружке порвем.

Зефир подчас тянулся губами к хозяину, прося кусочек сахара или сухарь. Но у Россохатского ничего не было, и он грустно поглаживал жеребца по холке.

Иногда Андрей отрывал взгляд от тропы и всматривался в высокую таежную даль. Порой казалось, что лобастый хребет, белеющий гольцами чуть не под небом, это Мунку-Сарды́к[37] — главная вершина Восточного Саяна. Могучее темя Вечного Гольца было покрыто снегом и неприметно ползущими по склонам ледниками. Небо все чаще хмурилось, беспрерывно валились дожди, и продвигаться стало совсем мучительно.

Тропа проступала в прибрежном ернике еле-еле, и Андрей часто не понимал, по каким приметам и признакам определяет путь Катя, идущая в голове артели.

— Слеп ты, барич, — усмехался Хабара в ответ на вопросы сотника. — Аль не видишь на дереве волос чуть не в аршин длиной? Откуда ж ему взяться, как не из конской гривы. Значить, тут кони брели. На то мы и человеки, чтоб более зверя видеть.

Андрей кивал головой, молча снося упреки. Нет, он не был новичок в лесу, довольно сносно читал следы, и всё же его зрение явно уступало глазам спутников.

К исходу дождливых и ветреных суток вышли на Китой. Позади остались перевал через Тункинский хребет и мутные воды Архута, бурлившие в тесных, крутых берегах.

Теперь Катю в голове артельки сменил Хабара. Он вел людей правым берегом Китоя к каким-то, возможно, одному ему известным местам.

Люди шли, потеряв счет часам и дням, тяжко выдирая ноги из грязи.

Однажды, когда уже казалось, что сил совсем нет, Хабара внезапно свернул с Китоя к одному из его правых притоков. Остановив артель близ устья речонки, броско перекрестился и оттого, видно, испытывая неловкость, кинул хмуро:

— Шабаш, господа искатели! Эвон какая хлябь, не одолеть! Здесь, на Китое и Билютые, повременим, пока реки встануть. Чё скажете?

Никто не возразил.

— Ну, коли так — песок полопатим. Авось пофартит.

И весело подмигнул Мефодию, утиравшему пот:

— Ничё, оравою города беруть.

Место для землянок выбирал Дин. Он долго и без устали ходил вдоль бурной реки, цеплялся взглядом за ее берега, вздыхал и молча шевелил губами.

Катька не выдержала.

— И чё ты, старик, право, мозолишься? Не хоромы строить и не могилу!

— Голова ести — думай надо, — отозвался Дин ровным, почти бесстрастным голосом. — Думай нету — плохо ести.

Землянки вырыли на небольшой ровной площадке, защищенной от ветра и камнепадов соснами. Вблизи были вода и корм коням, сушняк для очага. Две квадратные ямы покрыли ошкуренными елями, оставив в крышах дыры для труб. Потом Гришка срубил старый кедр и стал мастерить из него двери. Андрей впервые видел, как таежники сшивают деревянные поделки без единого гвоздя. Хабара разрубил ствол на плахи и, вырезав в них косые желоба, вогнал в выемки клинья.

Рядом с жильем выкопали хатку под припасы.

Когда все было готово, китаец достал из мешка длинную волосяную веревку, разложил ее на земле у дверей. Там же постелил мягкую, хорошо выделанную овчину.

— Змея ходи нету, паук тоже ходи нету, — пояснил он.

Большая землянка предназначалась для мужчин, поменьше — для Кати.

Спать легли рано, утомленные долгой дорогой. Заснули тотчас.

Утром Россохатский проснулся раньше других. Лучи яркого солнца, проскользнув через дверные пазы, упали на его небритые щеки, зазолотились в сильно отросшей русой бороде.

Андрей полежал несколько минут не шевелясь, но, почувствовав, что вполне отдохнул, встал и вышел на свежий воздух.

Он стоял лицом к высокому солнцу, блаженно щурился, вдыхая чистые ароматы разнотравья и никем не топтанной земли.

Внезапно за спиной скрипнула галька, и Андрей, обернувшись, увидел Мефодия.

Одноглазый разминал длинные руки, сгоняя сон.

— Не померяемся ли силенкой, барин? — ухмыляясь, спросил он, — А то, гляди, стоячая вода гниет.

Россохатскому совсем не хотелось бороться, но то, что его постоянно тыкали словом «барин», сердило Андрея, и он даже с некоторой запальчивостью согласился.

У Мефодия были железные лапы, и он с первой же секунды сдавил Андрея в поясе. Но Андрей был молод, да вдобавок к тому изучал когда-то в Петрограде джи́у-джи́тсу и помнил приемы. Уже через минуту он резко оторвал одноглазого от земли и кинул на лопатки.

Мефодий вскочил на ноги, усмехнулся.

— То не в зачет, давай еще раз!

Согнувшись, чуть не волоча руки по травам, пошел на соперника — и снова оказался на земле.

Унимая дыхание и отплевываясь, сказал фамильярно:

— Здоров, как дуб. Нравишься, небось, девкам?

Из землянки вышел Хабара, подмигнул одноглазому.

— Клин на клин наткнулся, похоже?

Мефодий сделал вид, что не услышал вопроса.

Андрей подошел к артельщику, спросил тихо:

— Что мне в артели делать, коли золота мыть не могу и зверя отродясь не бил?

Хабара одобряюще улыбнулся.

— Научишься. Немудрено.

Еще раз взглянул на ладную фигуру Андрея, заключил убежденно:

— Натаскаешься, паря.

Гришка исчез в землянке и вскоре вернулся с винтовкой.

— Поскучайте тут, я близ похожу. Можеть, и зашибу кого. Нынче всем отдых.

Однако, как только артельщик скрылся за дверями, Мефодий подошел к Андрею, потыкал его в бок локтем.

— А крепок ты, парень. Не ожидал я того.

Добавил, не меняя тона:

— Айда, тайгу помесим. Потолкуем чуток.

Раздвигая сучья длинными руками, переваливаясь с ноги на ногу, бормотал:

— Тут густое золотишко, нетронутое — так полагаю. Кто в эту глушь пойдет? Одни отпетые, вроде нас с тобой.

Поскреб толстыми, нестриженными ногтями затылок, вздохнул.

— Редкая штука золотце. Вроде дива из сна.

Андрей пожал плечами, не зная, что ответить.

— Молчишь? — скривился одноглазый. — Скушно те?

Дернул спутника за рукав, прокричал с малопонятным ожесточением:

— Ничего не скушно! Это, как водка и табак, а то и круче за душу берет! По всей по великой земле золотце ищут. Из него, что хошь, можно сделать — и зуб барину, и кольцо невесте, и оправу для орлеца.

— Как наш камень знаешь? — спросил Андрей, уже с некоторым интересом оборачиваясь к одноглазому. — Или бывал на Урале?