Вспомнился конец июля девятнадцатого года. В эту жаркую во всех отношениях пору его Каргапольский кавалерийский отряд перебросили в 3-ю армию Восточного фронта. Через несколько дней Константин Константинович был назначен командиром 30-го отдельного кавалерийского дивизиона 30-й стрелковой дивизии. Часть носила имя Урала, вся дивизия была сформирована из горняков, металлургов и крестьян горного края, и двадцатидвухлетний командир гордился этим.

Еще на русско-германской войне, которую он, разумеется, не успел забыть (в первые же месяцы мировой войны, в свои восемнадцать лет, он заслужил Георгиевский крест), драгун проникся глубоким уважением к бойцам уральских и сибирских частей, к людям, на терпение и боевую ярость которых можно положиться в самых трудных условиях обороны и многодневного — тяжкого и все-таки радостного — наступления.

Начав бои под Екатеринбургом, краском глотал пыль и снежную завируху, мерз и, обливаясь по́том, стрелял и рубился на бесконечных пространствах восточной России, — всюду, куда кидала его буйная военная судьба.

Навечно, кажется, остались в его памяти день и ночь седьмого ноября девятнадцатого года. Вся армия, как могла, праздновала годовщину Великого Октября, и коммунист Рокоссовский, только что награжденный орденом Красного Знамени, решил тоже отметить с честью дорогое число.

Отдельный Уральский кавалерийский дивизион в темноте осенней ночи прорвал боевые порядки белых и очутился у них в тылу. Захватив пленных, уральцы узнали: в станице Караульной стоит штаб Омской группы Колчака. Рокоссовский не мог отказать себе в удовольствии напасть на ничего не подозревавших офицеров и генералов штаба.

На раннем рассвете дивизион с тыла, в конном строю, атаковал станицу. Это было славное дело, конники смяли белых, разгромили штаб и его охрану.

Командир дивизиона добивал шашкой белого зауряд-прапорщика, когда, не поворачивая головы, увидел на крыльце дома полуодетого генерала. Это был, как потом выяснилось, командующий Омской группой Воскресенский. Доконав зауряд-прапорщика, Константин Константинович бросил коня навстречу генералу.

Но Воскресенский опередил краскома. Сбежав с крыльца, он в упор выпустил в него пулю.

Свинец угодил в левое плечо, и рука тотчас повисла, как плеть. Рокоссовский вскинулся на стременах, и здоровая его рука взметнула шашку. Генерал Воскресенский упал на землю уже мертвый.

Осенью двадцатого года Рокоссовский получил приказ о переводе в 35-й кавалерийский полк 5-й армии Востфронта. С нежностью, которую трудно было подозревать в этом суровом молодом человеке, простился комполка с сослуживцами. Ах, да что там — «с сослуживцами»! Это были люди, породнившиеся с ним пролитой кровью, мыслями и надеждами. Однако, как это часто бывает в боевой обстановке, кидающей командные кадры с одного участка на другой, он уже к концу года стал своим человеком в новой части. И ему иной раз казалось, что это те же каргапольцы, только многократно возмужавшие и покрытые славными шрамами в боях за Революцию.

Так, в составе двух уральских армий, он провоевал четыре года, пройдя трудный и длинный путь от среднего Урала до Селенги и границы с Монголией.

Война — это понимали все — доживала последние дни на землях России. Люди по-разному ведут себя в подобных обстоятельствах. Одни норовят отойти от наиболее опасных линий боя чуть в сторонку, чуть назад, потому что обидно умереть на пороге победы и мира и найти свой последний смертный приют вдали от родных мест, где некому даже поклониться твоему праху и памяти. Другие, напротив, нетерпеливо рвутся в бой: обидно истинному солдату, провоевавшему всю кампанию, оказаться в стороне от дела в тот момент, когда твои товарищи наносят последний удар врагу, ибо это — история и память на всю жизнь. Рокоссовскому было неприятно находиться теперь тут, в тылу, хотя понятно, никто не посмел бы упрекнуть тяжело раненного человека.

Где сейчас его полк? Да, конечно, в самом пекле сражения. Командует кавалеристами человек, которого он, Рокоссовский, искренне и глубоко уважает. Признанный вожак сибирских партизан, Петр Ефимович Щетинкин очень прославился маневренными действиями в тылу Колчака. Рокоссовский убежден, что когда-нибудь удары и передвижения этого одаренного человека будут названы классическими формами ведения партизанской войны. Верный товарищ и несгибаемый коммунист, Щетинкин обладает, кажется, особым чувством, позволяющим мгновенно появляться за спиной противника и наносить ему решающие удары.

На пороге мировой войны Щетинкин закончил школу прапорщиков и ушел на фронт. Подпасок из рязанской деревни, плотник Москвы, он проявил в боях поистине безбрежный героизм. Все четыре степени креста и четыре медали — полный Георгиевский бант — украсили его грудь. А любой фронтовик знает, какой ценой добывалась такая редкая награда!

Первый свой сибирский бой восемнадцатого года Щетинкин блестяще выиграл, сражаясь рядом с командиром венгерской роты Матэ Залка против мятежников из чехословацкого корпуса.

С тех пор прошло три года, и пронеслись под копытами партизанских коней без малого три тысячи верст, и были сотни схваток и стычек с врагом. Западный и Восточный Саяны прошел Петр Ефимович, и наступило время, когда его партизанская армия имела тридцать тысяч штыков и сабель, пушки и сотни пулеметов.

Сейчас в отряде Щетинкина немногим более сотни партизан — ветераны его армии перешли в регулярные части. Эта сотня при других обстоятельствах, понятно, не могла бы оказать сколько-нибудь существенного влияния на ход сражений. Но огромный опыт и личная беззаветная храбрость Петра Ефимовича неизменно приводили к тому, что об отряде, дравшемся бок о бок с 35-м кавполком, восхищенно говорил весь корпус…

Рокоссовский устал. Припадая на правую ногу, сунув костыль под мышку, он потащился в госпиталь.

В иных дворах постукивали кузнечные молотки, под навесами раздавался шум каких-то станков, и Рокоссовский вспомнил свое детство, чулочную фабрику, на которой начинал трудовой путь. К проходной его впервые привел ссыльный поляк — сородич отца, шутивший, что Костя теперь завалит Великие Луки чулками собственного изготовления. А мальчик робел и оглядывался, не слышит ли кто этот шутейный разговор, совершенно не подходящий к такому серьезному дню. Вот только жаль, говорил поляк, что Тоня (так звали маму Кости) не увидит этого.

Дохромав до госпитального домика, комполка с большой осторожностью открыл дверь, чтоб не потревожить его обитателей. В большой горнице, на соломенных матрасах, закрывших почти весь пол, лежали раненые. Стоял полумрак. Крошечная керосиновая лампа скупо освещала стол в углу и иконы над ним.

Как только Константин Константинович вошел в комнату, из-за стола поднялась хозяйка, сказала шепотом:

— Вон вы где… А я уж и на улицу бегала…

— Кто-нибудь спрашивал? — полюбопытствовал Рокоссовский, садясь на матрас. — Или просто так?

— Ночью просто так не будят людей, сынок. Офицер, чай, прибегал, рост под стреху, сбоку револьвер и сумка кожаная. Тебя ищет.

Минутой позже в горницу втиснулся парень, косая сажень в плечах, собрался было спросить женщину о раненом постояльце, но увидел Рокоссовского. Тотчас протянул ему обе руки, помогая встать с матраса, сказал громко: — Хватит прохлаждаться, Костя, Дело есть.

Константин Константинович озадаченно взглянул на парня, но тут же весело кивнул головой, признав в нем Степана Вараксина.

— Ну, что у тебя? — проворчал Рокоссовский, присаживаясь на табуретку. — Зачем пожаловал?

— Барон под Мысовой, паря, вот что.

И Вараксин торопливо и не очень складно стал объяснять Рокоссовскому, как случилось, что Унгерн оказался почти в тылу красных войск.

Обстановка, и в самом деле, была сложна и запутана. Некоторое время назад — это они знали оба — 5-я Кубанская кавдивизия и красномонголы опрокинули Унгерна и пошли за ним по пятам. Но ловкий и опытный кавалерист, барон сумел оторваться от преследователей. Выполнив сложный маневр, оставив кубанцев за спиной, он устремился к Байкалу. Теперь остатки его полков форсированным маршем продвигались к Гусиноостровскому дацану[32], к Новоселенгинску и Мысовой.