Гайлит и Мосолов ушли в свои бригады готовить полки к бою и подремать потом, сколько удастся.

— Ложимся все, — пробормотал Генрих Христофорович, — я даже пальцем пошевелись не могу.

— Да… да… — вяло согласился Гончаров. — И я измотался вроде старого шахтерского коня.

И все же спать не пришлось. Магер то и дело направлял в штадив конных ординарцев и связных противника, перехваченных засадами. Их приводили в палатку растерянных, не понимающих, что случилось и откуда в их тылу красные.

В сумках посыльных были донесения, сводки, приказы, запросы, отчеты штабов и командиров, и краскомы, невзирая на смертельную усталость, с удовольствием читали эти важные документы. Из них вскоре сложилась совершенно ясная общая картина корпуса.

— Сам Войцеховский знает теперь меньше, чем мы, — усмехнулся Гончаров, дочитывая очередную сводку и перенося ее сведения на свою карту. — Ради этого стоит не поспать, Генрих Христофорович!

— Ладно, скоро рассвет, — махнул рукой начдив, — и загремит теперь сабантуй, знатная потасовка, поверь мне.

Это была, конечно, очевидная истина, и каждый понимал — обрушится сейчас на красных белая лавина, огонь на огонь, и штык на штык, и удаль на удаль!

Тяжко и медленно тащился новый день, полный неравного боя, ибо красные жестко берегли патроны и снаряды.

И снова наступила ночь, нервная бессонная ночь в белом капкане Колчака.

Как только небо усыпали звезды, явился к Эйхе с докладом друг начдива Андрей Баткунов.

— Осмелюсь доложить, — прохрипел Баткунов, — все готово к налету на ихнее логово!

— Ну, ни пуха, ни пера, — одобрил Эйхе. — Сделаешь дело — орден на грудь. С богом, Андрей!

Гончаров вопросительно взглянул на Генриха Христофоровича: о чем речь?

— Извини, Николай Кузьмич, — вздохнул тот, — замотался я, позабыл доложить.

И он рассказал комиссару о том, что случилось в 1-й бригаде днем.

Чуть не весь этот день полки Гайлита отбивались штыками от неприятеля, а вечером сами навязали ему рукопашную. Дело сложилось поначалу удачно, Карельский и Петроградский полки пробили немалую брешь в белом кольце и отбросили противника на версту. Но тут, как из-под земли, выскочил Георгиевский батальон и косо пошел на питерцев. Впереди атакующих шествовал офицер в крестах, потом узнали — полковник, фронтовик, казачья кость. Его благородие шел в дело без страха и упрека и — кто бы мог помыслить! — угодил на штык того иконописного мальчишечки из ЧК, как уж он там изловчился — никто не постиг. Верно, рядом с ним бежали, с мальчишкой, проводники, тоже и от них досталось кавалеру.

И снова попятились белые.

Однако не о том речь. Офицера после боя обыскали, взяли планшет, в нем — приказ по 12-й Сибирской дивизии. В бумаге была диспозиция и задачи полков, очень приблизительные сведения о красных и план действий.

Из приказа узнали: полевой штаб Войцеховского — совсем рядом, в десяти верстах, на стыке белых дивизий, в малом башкирском сельце. Ну, как тут удержаться и не потешить себе душу лихим кавалерийским налетом, не наведаться в незваные гости к белому гусю господину Войцеховскому!

С великим трудом насобирали конницу для налета. Отдали Баткунову всю разведку, верховых ординарцев, даже коней штадива, и тех вручили — только дело сделай, Андрей!

Эйхе не зря выбрал в налет Баткунова, комбата 232-го Смоленского полка, которым некогда командовал сам. Фронтовик имел полный Георгиевский бант, был осмотрителен, башковит.

— Возьмешь генерала — удача, нет — не беда, — напутствовал комбата начдив. — Посечь штаб — тоже немалый барыш нашему делу, ибо надолго выронит вожжи управления из рук ихнее благородие!

Сборная эта конница, с бора по сосенке, провалилась в ночь там, где днем питерцы и карельцы проделали брешь в кольце.

Верховые явились из набега явно обескураженные, а Баткунов убивался так, что даже слезы были в его бессонных глазах.

— Ах, не горюй, душа моя Баткунов, — усмехнулся Эйхе, выслушав доклад. — Война, и всякое, сам знаешь, случается в ней.

А вышло вот что. Отряд без всяких препятствий достиг деревеньки и, оставив в овраге коней коноводам, ловко обошел посты неприятеля. К деревенской площади шли сквозь сады и огороды, сливаясь в звездных сумерках с густой листвой.

Все шло хорошо, но поди догадайся, что в одном из садочков тискает дуру девку оборотистый штабной писарек! Зацепили они, молодые, рот за рот, и забыли про все на свете.

Однако вскоре служивый что-то там стал напевать бабенке, бряцал на мандолине, и красные послушали, что поет.

Барышня кокетничала:

— Ах, ласки в глазки! Только все мужчины — плуты.

Писарек божился темновато:

— Лопни мои глаза! Хоть руку прочь по локоть!

Но тут выскочила из-за туч луна, и штабничок чуть не в упор увидел солдат без погон. Он кинул свою кралю на произвол случая и бросился в штаб. Стрелять Баткунов еще загодя не велел, и молодой беляк живо исчез во тьме. И девица тоже растаяла, как в сказке.

Если бы Баткунов точно знал, где штаб, можно было бы и упредить писарька. Однако, пока разбудили местных баб и выведали у них где что, минула четверть часа.

Штабной дом, к которому тотчас кинулись красноармейцы, был пуст и сломан, как яичная скорлупа. Штабники в порыве страха били окна и прыгали в тьму ночи, полагая, что крыльцо уже караулят красные. Так, в мгновение ока улетучился распрекрасный штаб генерала Войцеховского, сто сот болячек ему на голову!

Баткунов, поскрипывая зубами от огорчения, опорожнил открытые сейфы, собрал со столов карты и бумаги — и отправился восвояси.

— Ну, не грусти, Андрей! — пожалел его Эйхе. — Никуда не денется твой Войцеховский! Не нынче, так завтра, не завтра, так через год угодит он в красный капкан. Попомни мое слово.

— Так-то оно — так, — не принимал сострадания Баткунов, — а все же не шашкой побивают, а умом, Генрих!

— Ты привез из налета важные бумаги, друг! — все равно хвалил Баткунова Эйхе. — Оставь их, мы почитаем. И пускай твоя разведка поспит.

Пока Баткунов возвращался в свой полк, а потом пытался заснуть на лежанке, 232-й Смоленский, да и все другие полки рейда отбивались от пушек, штыков и шашек Уфимского корпуса белых.

День этот, третьего июля, тащился тяжко, тупым черепашьим ходом, а потом оказалось — проскочил в черных и багровых красках сплошных атак и набегов, как одна минута.

И снова опустилась на истерзанную уральскую землю, на плоское Уфимское плато, в свежую зелень берез и в бессонницу настороженных станиц прохладная летняя ночь.

Новое утро обласкало всех — и белых, и красных, и коней, и травку в крови, и мелодичный плеск Юрюзани. Но, забегая вперед, следует сказать, что это был самый тяжелый и самый решающий день боев, и не одна красная жизнь сгорела в его лучах.

Ян Гайлит, в согласии с планом, двинулся на восток и нанес тяжелое поражение 15-му и 18-му Оренбургским казачьим полкам. Но тут же на 1-ю бригаду обрушились части пехотных дивизий, и пришлось красным пятиться, а чуть позже снова кидаться в штыки.

И так было много раз в этот день четвертого июля 1919 года.

Но вот карельцы кинулись в новый штурм, и казара отскочила на десять верст, на целых десять верст, истекая кровью и страхом.

И как только стал ясен отход белых, 2-я бригада Мосолова начала марш-бросок на станцию Яхино, на перехват железной дороги и непременно отступающих частей Каппеля. Комбриг-2 вел полки сначала строго на запад, чтобы пересечь Юрюзань, и затем, прикрываясь рекой слева и кряжами и лесами справа, уйти на юг.

Все шло по плану, вполне терпимо, и новгородцы, Старорусский и Сводный полки, быстро продвигались к реке.