А тем временем в Челябинске и его предместьях бурлили митинги. Начальник 27-й дивизии Александр Васильевич Павлов держал речь прямо с коня, и его трубный бас гремел над Александровской площадью.

— Товарищи рабочие! — кричал он, поднимаясь на стременах. — Убиты тыщи в наших полках. Дайте людей! Иначе как же?..

И город рабочих, город вчерашних мужиков понимал его и принимал, как своего. В полки записывались целыми семьями.

В пулеметную команду 241-го Крестьянского полка пришел челябинский кузнец, пулеметчик мировой войны Сысалицын. Рядом с ним шагали его сын и зять, тащившие на загорбках собственную походную кузню.

Начальник пулеметной команды Иван Лабудзев весело покосился на кузнецов, подмигнул старику Сысалицыну.

— Беру орлов! Однако обязан спросить: стрелять умеете?

Сысалицын обиделся.

— У тебя сколь пулеметов в команде?

Гомельский батрак Лабудзев ответил подбоченясь:

— Тридцать. А что?

— Тащи любой на околицу!

— Дело! — догадался Лабудзев. — Ну, покажи свой талант, дядя.

К опушке подкатили новенький станковый пулемет, где-то добыли и пришпилили к фанерке портрет Колчака, и кузнецы по очереди влепили в адмирала свою долю свинца.

Лабудзев в восторге обнял всю семью и тотчас распорядился поставить ее на довольствие.

Челябинцы шли в 27-ю и 26-ю дивизии непрерывным потоком. С артиллерийских наблюдательных пунктов было видно, как в зеленые волны гимнастерок втекали серые, чаще всего черные робы рабочих. И тут же полки спешили на северный Екатеринбургский тракт. Там было крайнее напряжение боев.

К концу суток двадцать шестого июля на окраине отбитой у неприятеля Ужевки дожигали последние патроны 240-й полк 27-й дивизии и 308-й полк 35-й дивизии. Казалось, уже ничто не спасет обреченные части.

Кузьма Важенин еще лишь приглядывался к своему батальону, когда комполка Иван Гусев получил директиву Хаханьяна спешно кинуться к Есаульской и затем к Ужевке, в лоб белым полкам прорыва.

Все понимали: спасение красных близ Долгой полностью зависит от скорости, с какой придет помощь. А до боя двадцать верст — четыре часа непрерывного марша. Где выход?

Пришлось потревожить извозчиков, всяческих обозников, городских и сельских владельцев лошадей. Взгромоздившись на телеги и пролетки, бойцы поскакали на север; почти все тотчас задремали — уже не хватало сил и терпения.

Однако лошадей для всех не достали, и комполка приказал Важенину добираться «по способу пешего хождения», что еще можно придумать?

Дабы подбодрить новичка, Гусев объявил:

— С тобой пойдет комиссар. Это большая поддержка!

Военком полка, молодой тульский оружейник Иван Серкин весело посмотрел на Важенина и поскреб затылок: «Ладно, придумаем что-нибудь, право!».

Комбат и комиссар познакомились всего полчаса назад, буркнули, как положено — «Кузьма Лукич», «Иван Анисимович» — и сочли, что этого вполне достаточно для боя.

Как только батальон вышел за город, Серкин сказал:

— Не возражаешь — я покомандую, редактор?

Кузьма ухмыльнулся: «Валяй!». Комиссар тотчас подал команду «Стой!» и приказал красноармейцам:

— Скидай сапоги!

Батальон оживленно загудел, понимая, что́ это значит.

— Ты тоже, как все, — посоветовал Серкин, — а то ноги спалишь. Горячо будет!

Затем велел бойцам построиться и весело закричал:

— Ро-оты, бегом!

Крестьянцы, те, что выехали в бой на телегах, поспели в Ужевку вовремя. Еще в Есаульской они простились с возчиками и, примкнув штыки к винтовкам, кинулись к своим вдоль речки Зюзелги. Спрыгнув в окопы повеселевшей обороны и едва отдышавшись, крестьянцы ринулись в бой.

Однако штыков пока было мало, и пришлось вернуться в свои окопы. И тут, поняв, что красных невелика пригоршня, пошла на окопы конная казара. Ее подпустили вплотную к Ужевке и открыли губительный пулеметный и ружейный огонь, положив рядами на рваную землю.

И в этот час сюда же выбежал, стуча сапогами (люди обулись перед боем), батальон Важенина, и весь полк разом пошел врукопашную.

Ночевали в Ключевке, отбитой у неприятеля, и всю ночь слышали перестрелку: роты Степана Вострецова, переброшенные на телегах по соседству, сильно трепали 50-й полк 13-й Сибирской пехотной дивизии. Целый батальон этого полка угодил к Вострецову в плен.

Напряжение боев дошло до предела. Войцеховский делал судорожные усилия, чтобы переломить ход сражения, хоть как-то напугать красных, лишить их наконец железной, несгибаемой уверенности в победе.

Еще в ночь на двадцать седьмое июля сводный отряд генерала Перхурова, в который вошли 2-я Оренбургская казачья бригада, 9-й Сибирский полк и сотня белоказаков, проник в красный тыл и напал на 6-ю роту 230-го Старорусского полка 26-й дивизии Генриха Эйхе. Рота погибла под клинками белых, но Перхуров еле унес ноги: подоспевшие на выручку красные части положили на поле боя около тысячи его бойцов.

И снова свистели и крутились окрест Челябинска смертельные вихри сражений, и замолкали навеки и красные парни, и белые, и никакие, то есть совсем случайные люди, угодившие под снаряд или пулю.

Колчак метался у оперативной карты, кричал на генералов, требовал «самых последних усилий», чтобы наконец задушить Тухачевского в удавке свежих полков.

241-й Крестьянский полк, только что спасший от смерти своих в Ужевке, сам вскоре попал под удары белого кавотряда, и тогда на выручку крестьянцам поспешил рабочий батальон Степана Вараксина.

Важенин уж знал, что Вараксин — казак, родом из станицы Кичигинской Троицкого уезда, слесарь с завода «Столль и К°», коммунист. Это был чубатый широкогрудый парень, и его синие незамутненные глаза открыто и весело смотрели на мир.

Рабочий-комбат в этом бою бежал почему-то впереди своих цепей, бил из маузера, длинного, как ружье, и Важенин тотчас понял, что товарищ еще не обстрелян и потому полагает, будто его первейший долг мчаться во главе атаки, а то, не дай бог, еще подумают: он трус.

Благодаря короткими рваными словами так кстати подоспевшую помощь, Важенин внезапно всем своим существом почувствовал невнятную смертельную опасность и, бросив торопливые взгляды вокруг, увидел: конная лава, раскручивая клинки, несется на небольшой увал, где сгрудилась пулеметная команда Ивана Лабудзева.

Кузьма без труда определил, что вершники — казаки, ибо только они и в белых, и в красных войсках не подрезали коням хвосты. И вот теперь, гикая и разжигая себя злобой, белые натекали на Лабудзева, и ему было худо.

Красные пулеметы зашлись в горячечном бормотании, стук их слился в сплошную струю воя, но лава уже не могла и не хотела сдержать коней.

Важенин на бегу повернул свой батальон к увалу. Красноармейцы бежали на казаков, хрипя, обжигаясь горячим ветром июля и пороховых газов. Встретив на пути чьи-то старые окопы, они спрыгнули вниз, в сушь грубой глины, и сразу открыли огонь.

Кузьма поспел вовремя. Из неглубокой щели, близ увала, он увидел Лабудзева за пулеметом: рядом, без движения лежали номера «максима», все мертвые; а над Иваном крутился казак с перекошенным лицом и норовил достать пулеметчика длинной полицейской саблей.

Важенин выстрелил в конника из нагана и продолжал стрелять даже тогда, когда казак кулем валился с седла. Затем, выскочив из окопа, Кузьма, бог ведает для чего, схватил за повод испуганную кобылку убитого, и передавая ее Ивану, поднявшемуся с земли, сказал, как в детской игре, весело и значительно:

— Бери и помни!

— Это я навеки запомню, браток, — хрипло отозвался Лабудзев, — и матушка моя, даст бог, запомнит. Спасибо тебе.

— Да ты о чем? — сконфузился Важенин. — Перестань!

Вскоре наступила ночь, и оба командира условились отдыхать рядом, меж Долгой и Ключевкой.

Развернув скатки, постелив одну шинель под себя, а другой накрывшись с головами, товарищи свернули козьи ножки и, покуривая, стали беседовать.

— Вот я думал, ночь придет, — говорил Лабудзев, — и свалюсь я дареной кобылке под брюхо, и кану в сон, как в болото. А, погляди-ка, не спится! С чего бы это?