Услышав вместо благодарности крик Крепса, Эмма захныкала, и слезы, как рваные бусы, покатились по ее лицу.

Осведомительница почти задом выбралась в приемную и, заметив недоумевающий взгляд Верочки, спросила первое, что пришло в голову:

— Господин Гримилов у себя?

— Да, но что это с вами?

— Ничего, — буркнула Граббе. — Погиб мой муж. Этого мало?

Эмма осторожно постучала в дверь шефа, вошла и плотно закрыла за собой дверь.

Павел Прокопьевич тоже запихивал бумаги в портфель. Он молча кивнул ей на кресло у стола, и осведомительница села, будто у нее подломились ноги. Она совершенно не любила громоздкие кресла, в которые ты погружаешься, как в болото, и над столом торчит лишь твоя голова.

— Слушаю, — сказал Гримилов, не оставляя своих дел.

Граббе, торопясь и сбиваясь, боясь, что ее прервут и не дадут договорить, повторила все, что сказала Крепсу.

Павлу Прокопьевичу было не до этой вульгарной дамы, и он в душе поносил командарма Сахарова, который сам уже небось катит в своем салон-вагоне в Омск!

Все последнее время, возвращаясь домой, Гримилов непрерывно молился перед иконой, подаренной ему священниками Челябинска. Более того, он велел поручику привести в кабинет цыганку, гадавшую за продукты неподалеку от штаба, на Уфимской улице.

Перепуганная пророчица, узнав, что от нее хотят, преисполнилась важности и наговорила Павлу Прокопьевичу одни удачи в будущем. Нет, впрочем, была и одна ужасная неприятность: господин офицер разлучится с горячо любимой женой и, вполне возможно, навеки.

Гримилов дал ворожее настоящий серебряный рубль, и они простились, вполне довольные друг другом.

Все складывалось таким образом, что надо было подумать о будущих отношениях с княжной, раз Марья Степановна, слава богу, провалится куда-то в тартарары.

Правда, по зрелом размышлении Гримилов понимал: он не продвинулся в отношениях с Юлией Борисовной ни на один шаг.

И может быть, именно поэтому донос Эммы заинтересовал Павла Прокопьевича, хотя Гримилов и знал, что Граббе завидует Урусовой и все дело лишь в этом. А вдруг и есть, за что зацепиться?

С несвойственной ему быстротой Павел Прокопьевич решил: если как следует допросить нищего, он скажет все, что угодно. И протокол допроса можно обратить впоследствии против Юлии, коли она станет упираться и отвергать ухаживания своего начальника.

Гримилов позвонил по телефону, вызвал своих солдат и сказал торжествующей бабенке:

— Пойдешь с ними. Ищи нищего.

— Я отыщу, — усмехнулась Эмма, и лицо ее стало почти одухотворенным. — Можете верить.

Она отправилась с двумя солдатами сначала на Александровскую площадь, где как-то видела побирушку, и, не найдя его там, почти бегом потащила солдат к кинотеатру «Луч».

Мальчишка стоял у тумбы с афишами, у ног его лежала фуражка, в которой светились несколько медяков.

Ему тотчас закрутили руки за спину, и Граббе прохрипела счастливым голосом:

— Свяжите. А то сбежит мерзавец!

— Ничо… — ухмыльнулся один из солдат. — Догоним.

И похлопал по ложу винтовки.

— Ну, шагай! — прикрикнул старший команды. — Да не вздумай тикать, дурак!

Нищий кивнул на фуражку.

— Деньги возьмите. Мне на них жить надо.

— На нашем коште теперь… — усмехнулась Эмма.

Лозу привели к Гримилову. Павел Прокопьевич окинул арестованного оценивающем взглядом и весело сощурился.

— Все свободны.

Эмма решила, что приказ ее не касается.

— Свободны, — с раздражением повторил Гримилов, и Эмма, увидев его глаза, налившиеся кровью, сочла за благо исчезнуть.

— Ну-с… — подошел капитан к юнцу. — Выкладывай все, как на духу. Кто? Что? Кем прислан?

Мальчишка хмуро посмотрел на офицера, сказал, что — сын омского профессора Лозы, отца-матери нет, кормится подаянием, как многие на Руси.

— М-да… значит, сирота… — дружеским тоном пророкотал Павел Прокопьевич. — Ах, какая беда, голубчик!

Он подошел вплотную к нищему и, продолжая говорить самым доброжелательным образом, вдруг ударил арестанта в живот.

Нищий захлебнулся воздухом, скорчился и боком упал на кресло у стола.

Подождав, когда мальчишка поднимется на ноги, Гримилов сказал назидательно:

— У нас тут пирогами не кормят. Говорить будешь?

Нет, Павел Прокопьевич совершенно ни в чем не подозревал этого попрошайку. Бил он его больше по привычке, для испуга — и только в самом удачливом случае надеялся на самый минимальный какой-нибудь успех.

Да еще вызывал озлобление крах войны, будущность в грязи и тумане, равнодушная своя или чужая пуля в спину.

Мальчишка молчал.

Гримилов рванул его за ворот рубахи, и она, треснув, медленно сползла с тела. И еще трижды сильно ткнул в грудь.

Нищий непроизвольно прикрыл себя руками, но Гримилов успел заметить небольшие девичьи груди, посиневшие от ударов.

— Вот-с как! — весело сказал капитан. — Ну, теперь мы, надеюсь, поладим, мадмуазель!

— Что надо? — хрипло спросила девчонка. — Зачем притащили?

— Нам нужен совсем пустяк — скажи правду.

— Я ее сказала.

— Почему штаны и короткая стрижка?

— Солдатня не пристает.

— Гм… вполне разумно. Вполне.

Он несколько мгновений размышлял, спросил:

— Есть хочешь?

— Верните мои деньги, сам поем.

— Не «сам», а «сама». Привыкай к правде, дубина.

Капитан с удовольствием похлопал девушку по голой спине и, отойдя на шаг, вновь ударил, норовя попасть в солнечное сплетение.

Она упала на ковер и, стремясь изо всех сил не закричать, до крови прикусила губу.

В дверь постучали.

— Кого черт несет? — крикнул Гримилов. — Я занят!

Однако дверь отворилась, и в проеме появилась тонкая фигура Вельчинского. Поручик бросил быстрый взгляд под ноги, и на верхней губе у него мгновенно выступил пот.

— Я сказал — занят, — угрожающе повторил Павел Прокопьевич. — Потом!

Санечка лежала на полу с закрытыми глазами и убеждала себя, что выпутается из скверной истории, не пропадет, это же глупо — умереть за день или два до прихода своих. Но тут же с холодной ясностью поняла, что смерть за дверью не подождет и надо потерпеть до конца.

— Встать! — приказал Гримилов. — Не то…

Девушка открыла глаза, с трудом села, уперлась спиной в кресло.

— Какие у тебя дела с княжной?

— С княжной?

— Прикинешься дурочкой — отдам тебя на ночь солдатам. Потом — расстреляю.

Павел Прокопьевич побарабанил пальцами о крышку стола, внезапно позвонил колокольчиком.

— Фельдфебеля — ко мне! — приказал он появившейся в дверях Верочке. — И пусть захватит какую-нибудь рубаху.

Когда Лозу увели в подвал, Гримилов уперся неподвижным взглядом в стекло пустого шкафа и несколько минут сидел, не двигаясь и даже, кажется, не дыша.

Но губы его шевелились, он молил бога, чтобы всевышний пощадил его, Павла Прокопьевича, в этой кровавой каше, в этом урагане, выпавших ему, капитану, на долю.

Гримилову было теперь не до смазливой и страшной своим упорством девчонки, не просившей пощады, не ползавшей на коленях в этом, пожалуй, проржавевшем от крови подвале.

Павел Прокопьевич очень сомневался, что нищенка, кормившая себя подаянием, есть красная разведчица или связная, что она имеет хоть какое-то отношение к Юлии Борисовне. Опыт подсказывал Гримилову-Новицкому: не станет агент неприятеля лезть на рожон и брать фамилию Лозы, красного, хорошо известного на белой стороне. И была еще одна мысль, сверлившая голову недалекого Павла Прокопьевича: если княжна — чекистка, то как должен выглядеть он, Гримилов, не только взявший на работу, но и удочеривший ее?!

Нет, тут что-то не так, и все же история с нищей беспокоила начальника отделения. В другое время он не стал бы задумываться над ее судьбой, а просто выбил бы все, что надо. Но теперь вокруг была лихорадка страха, мести, у Гримилова не оставалось времени на жесткий допрос, в кромешном аду бегства и смятения можно было потерять голову совсем не в переносном смысле.