Гримилов-Новицкий запретил Граббе посещать номера Дядина, назначив для связи две явки. Однако вздорная бабенка то и дело появлялась в подвалах, бог знает каким образом добывая пропуска. Поговаривали, что к даме благоволит неразборчивый Иван Иванович Крепс.

Граббе довольно быстро установила, что весь сильный пол полуподвала, в том числе и Чубатый, вращается вокруг княжны, и это возмутило походную офицерскую жену, как личное оскорбление. Она, Эмма, помнила еще лучшие времена — и сама желала быть светилом в этом крохотном мужском мире. Всякий раз, когда Урусова попадалась навстречу, Граббе брезгливо морщила губы и бормотала бог знает что.

Совершенно внезапно Эмма обрела единомышленницу в лице Верочки Крымовой. Всей душой ненавидя Юлию Борисовну, «укравшую», как она полагала, у нее жениха, секретарша господина Гримилова поддакивала и подахивала махновке.

— Так какой новостью вы собирались поделиться, поручик? — спросил Крепс Вельчинского, когда тот присел на свободный стул. — Секите мне голову, если это не сообщение о том, что завтра воскресенье и через неделю в Челябинске будут большевики!

И хотя всем было ясно, что Крепс издевается над Вельчинским, последний сделал вид, будто не заметил насмешки.

— Вот именно, господа! — воскликнул он живо. — Капитан Павел Прокопьевич Гримилов-Новицкий дает пир. В гостях у нас сам господин полковник Злобин!

— Это по какому же поводу? — полюбопытствовала княжна.

— Повод самый благопристойный. Нам пожалованы ордена и медали за наши военные труды.

Крепс, Чубатый и даже Урусова переглянулись. Красные уже взяли Златоуст и Екатеринбург, в Челябинске эвакуация, а Гримилов устраивает пирушку по случаю странных в этой обстановке наград и приезда начальника контрразведывательного отдела ставки. Впрочем, пир во время чумы выдуман давно, и черт с ней, с чумой, коли есть лишняя возможность повеселиться и закрыть глаза на то, что творится вокруг.

А вокруг было далеко не весело.

Еще лишь вчера Павел Прокопьевич пригласил к себе в комнату всех офицеров, в том числе корпусных; не забыли и тех, что несли службу в полках и подвальных камерах.

— Господа, — сказал Гримилов, — я не имею права скрывать от вас весь трагизм обстановки. Неприятель близко, и мы обязаны подготовиться ко всему.

Он пожал плечами и горестно вздохнул.

— В эти дни в челябинских слободках, главным образом в Порт-Артуре, убиты семнадцать офицеров! Семнадцать, господа! Красные совершенно обнаглели, и мы несем за это ответственность.

Гримилов достал из тумбы стола какую-то бумажку, показал ее присутствующим.

— Вот что они расклеивают на заборах и стенах домов, извольте полюбопытствовать!

Он передал листовку Вельчинскому.

— Прочтите вслух.

Поручик исполнил приказание. В прокламации значилось:

— Каково? — спросил Гримилов и вытер темя платком.

Добавил с подчеркнутой решительностью:

— Одним словом, все работники отделения будут поочередно нести комендантскую службу на улицах. Вплоть до нашего отъезда. Никаких сантиментов! Я надеюсь на вас!

…Юлия Борисовна, сидевшая за маленьким столиком с пишущей машиной, уже дважды или трижды взглядывала на кабинетные часы. Наконец сказала, косясь на штабс-капитана:

— Господа, опасаюсь — меня прогонят с работы. Я совершенно ничего не успеваю делать.

— Вы правы, сударыня, — тотчас поднялся с места Чубатый. — Мы злоупотребляем терпением госпожи Урусовой. Идемте.

Покидая последним комнатку делопроизводства, Крепс сказал вполголоса:

— Доволен, как дурак на поминках.

Он имел в виду, разумеется, Вельчинского.

Княжна заметила с искренним огорчением:

— Зачем же топтать чужое достоинство, да еще заглазно?

Эта реплика, кажется, задела Крепса.

— Холуй с чувством собственного достоинства, — вы это хотите сказать?

И он поспешил захлопнуть за собой дверь.

Оставшись одна, Юлия Борисовна без промедления стала печатать различные сводки, донесения агентов, протоколы допросов, ставя над каждой бумагой гриф «Совершенно секретно!».

Она уже с головой ушла в работу, когда дверь осторожно открылась и в комнатку вошел смущенный Вельчинский.

— Прошу прощения, — сказал он, краснея и силясь оторвать взгляд от синих глаз княжны. — У меня всего лишь — просьба.

— Ах, как вы мне надоели, Николай Николаевич, — проворчала не без кокетства Урусова. — Ну, нельзя же, право, так досаждать. В чем дело?

— Не отказывайтесь — и завтра явитесь на вечер. Очень прошу.

И пожаловался:

— Вы со мною холоднее снега…

— А я и не собираюсь отказываться… — покрутила головой княжна. — Признаться, мне до смерти надоели все эти бумажки, и я даже рада немного покутить!

Улыбнулась, добавила:

— Да и то ведь сказать: без нас не праздник. Не так ли?

— Благодарю вас! — обрадовался Вельчинский. — Вам нисколько не будет скучно!

И он направился к двери.

— Одну минуту, — задержала его княжна. — Вечер состоится, я полагаю, для своих?

— Да — и здесь, в наших комнатах.

— Однако… — кажется, огорчилась Урусова. — Не слишком веселое соседство с кровью и слезами камер…

— Зато в полной безопасности, и можно болтать все, что угодно.

— А-а-а, существенно… — засмеялась Юлия Борисовна. — Ну, бегите.

На следующий день выдалась безмятежная погода, и на небе отсутствовали даже мельчайшие облачные помарки.

Начальник отделения отпустил сотрудников в полдень, чтобы они успели отдохнуть и привести себя в надлежащий вид.

Юлия Борисовна явилась на вечер в легком шерстяном платье, подаренном Верой Львовной в первый же день знакомства, и это синее платье было как нельзя более кстати в синий летний день, пронизанный теплом и светом.

Пока мужчины толклись в комнатке Юлии Борисовны, тщась поразить ее остроумием, а остальные женщины вяло прохаживались по коридору, мрачные солдаты носили в кабинеты начальства, разделенные всего лишь крошечной приемной, еду, водку и шампанское в ведерках со льдом.

Через полчаса все было готово; Павел Прокопьевич указал каждому его стул таким образом, что княжна оказалась рядом, а собственная жена — на дальнем конце стола, близ Вельчинского.

— Господа, сегодня супруги сидят порознь, — сообщил Гримилов. — По случаю праздника.

Марья Степановна и Эмма Граббе тотчас приняли вид оскорбленной добродетели, но на них никто не обратил внимания.

Павел Прокопьевич постучал ложечкой по графину, попросил тишины и объявил, что скажет два слова. Однако говорил он бесконечно долго, может, четверть часа, а может, и больше. Обычно язык капитана путался во рту, Павел Прокопьевич не мог закончить мысль, его не всегда понимали, и случались напряжение в беседе и даже досада. Теперь же слово у него цеплялось за слово, и говорил он с хорошо заметным удовольствием.

Возможно, капитана вдохновляла княжна, а может статься, пожилой господин в штатском, сидевший по правую руку от Павла Прокопьевича. Гость был спокоен и важен, как бонза, и весь блестел, будто его хорошо потерли мелом.

Пиджак приезжего никого не вводил в заблуждение, все здесь знали полковника Злобина. Начальник контрразведывательного отдела ставки любил по праздникам навещать подчиненных, знакомиться с делом, острить в обществе женщин и пить хорошее бесплатное вино.

Свой спич Гримилов-Новицкий начал, как и положено, с весьма лестных слов в адрес гостя. И выходило так, что все удачи отделения были прямое следствие указаний из Омска, а просчеты и поражения рождались вопреки им.

Но господин Злобин в середине речи Гримилова энергично махнул рукой: «Довольно, прошу вас!» — и капитан вполне гладко перешел к рассказу об уничтожении подпольного центра и кассы взаимопомощи стрелочников, под «крышей» которой таилась масса большевиков.