По признанию самого Гарсиа Маркеса, его возвращение в реальный мир было столь же драматичным и обескураживающим, как и пробуждение Рипа Ван Винкля[767]. Это был год «веселящегося Лондона». Индира Ганди теперь возглавляла самую большую демократию на земле. Фидель Кастро, в компании которого многие годы спустя Гарсиа Маркес познакомится с этим самым главой индийского государства, занимался организацией первой Международной конференции стран Азии. Африки и Латинской Америки, состоявшейся в августе 1967 г. Актер-республиканец Рональд Рейган стал губернатором Калифорнии. Китай был охвачен волнением: Мао провозгласил «культурную революцию» — буквально через несколько дней после того, как Гарсиа Маркес отправил в Буэнос-Айрес первую порцию своей драгоценной рукописи. В сущности, Маркесу самому пришлось в спешке покидать волшебный мир Макондо и начинать зарабатывать деньги. Он считал, что не вправе даже неделю выделить на торжества. Он боялся, что ему понадобятся годы, дабы расплатиться с накопившимися долгами. Позже он скажет, что написал 1300 страниц, из которых 490 наконец-то послал Порруа; что он выкурил 30 тысяч сигарет и задолжал 120 тысяч песо. Естественно, он по-прежнему чувствовал себя неуверенно. Вскоре после того, как он закончил «Сто лет одиночества», Маркес посетил вечеринку в доме своего друга-англичанина Джеймса Папуорта. Последний спросил его про роман, и Гарсиа Маркес ответил: «Сам пока не знаю, что получилось: роман или килограмм макулатуры»[768]. Он сразу же приступил к работе над киносценариями. Потом, в своей первой за пять лет статье под названием «Невзгоды писателя» (все еще предназначенной не для мексиканской аудитории), датированной июлем 1966 г. и опубликованной в El Espectador, Гарсиа Маркес напишет:
Труд писателя губителен. Ни одна другая профессия не отнимает так много времени и сил, не требует столь полной самоотдачи, при этом не принося мгновенных благ. Не думаю, что многие читатели, закончив читать какую-то книгу, задаются вопросами, скольких мучений и бытовых неурядиц стоили автору те две сотни страниц и сколько он получил за свою работу… Придя к неутешительным выводам, нелишне спросить, почему же мы, писатели, пишем книги? Ответ, неизбежно, столь же пафосный, сколь и правдивый. Некоторые просто рождаются писателями, как есть люди, которые рождаются евреями или чернокожими. Успех воодушевляет, благосклонность читателей — стимулирует, но это лишь дополнительные выгоды, потому что хороший писатель будет писать в любом случае — даже если у него прохудились туфли или его книги не раскупают[769].
По этой статье заметно, что на свет появился другой, переродившийся Гарсиа Маркес, первые признаки которого уже проглядывали в интервью, что он давал в марте по прибытии в Картахену. Он начал говорить почти противоположное тому, что на самом деле имел в виду. Он пишет о своих невзгодах, потому что его невзгоды, по сути, кончились. Человек, который никогда не жаловался, не ныл, даже находясь в тяжелейшей ситуации, отныне намерен поднимать шум по любому пустяку — не в последнюю очередь по поводу алчности издателей и книготорговцев, а также по вопросам, которые будут его живо интересовать. Вот он, Гарсиа Маркес, который будет бесконечно приводить в восхищение публику и раздражать критиков, особенно тех, кто убежден, что он не заслуживает своего успеха и что они, куда более утонченные, гораздо менее вульгарные, более литературно образованные, в большей степени достойны наград. Эта новая личность — по всем параметрам типичный представитель 60-х — дерзкий, самоуверенный человек, демагог и лицемер. Он умышленно представляется неотесанным деревенщиной, но своим завистникам и недоброжелателям он не по зубам. И читатели будут любить его за все это, потому что он, похоже, один из них: стремится преуспеть, и у него это получается благодаря своему уму, а это и их ум, их мировосприятие.
Примерно в это же время, вскоре после завершения работы над романом, Гарсиа Маркес написал длинное письмо Плинио Мендосе, в котором он сначала делает поразительное признание о своих чувствах, а затем дает объяснение своему новому произведению и говорит о том, что оно значит для него:
Многие годы я работал как проклятый, и теперь меня переполняет усталость. Я не вижу перед собой ясных перспектив, за исключением единственного, что мне нравится, но меня не кормит, — моего романа. Я готов пойти на что угодно, лишь бы устроить все так, чтобы я и впредь мог писать. Быть может, ты сочтешь, что я драматизирую, но хочешь верь, хочешь — нет, я не знаю, что меня ждет.
Твой отзыв о первой главе «Ста лет одиночества» очень меня обрадовал. Потому я и опубликовал ее. Когда я вернулся из Колумбии и прочитал то, что уже написал, меня внезапно охватило деморализующее чувство: я осознал, что пустился в авантюру, которая с легкостью может привести как к катастрофе, так и к успеху. Посему, дабы узнать, как ее оценят другие, я послал ту главу Гильермо Кано, а здесь собрал самых требовательных, квалифицированных и откровенных людей и прочитал им другой отрывок. Результат был потрясающий, тем более что я выбрал самую рискованную главу: о том, как Ремедиос Прекрасная возносится на небеса — и душой, и телом…
Я пытаюсь ответить без ложной скромности на твой вопрос о том, как я создаю свои произведения. В действительности «Сто лет одиночества» был первым романом, под названием «Дом», который я пытался написать, когда мне было семнадцать лет. Через некоторое время я оставил свою затею, поскольку понял, что роман этот не потяну. Но я постоянно думал о нем, пытался представить его мысленно, найти наиболее эффективную форму повествования и теперь могу сказать, что первый абзац полностью, до запятой, повторяет то, что я написал двадцать лет назад. Из всего этого я делаю следующий вывод: если какая-то идея не дает тебе покоя, долгое время зреет в твоей голове, наступает день, когда она прорывается наружу, и тогда ты просто обязан сесть за машинку, иначе есть опасность, что ты убьешь свою жену…[770]
Из этого письма явственно следует, что Маркес отчасти готовится публично отстаивать свои взгляды — и свой роман — и что он надеется параллельно сделать сногсшибательную карьеру в области журналистики. Он также говорит, что у него созрели, «рвутся» из него, замыслы трех новых романов.
В первых числах августа, через две недели после того, как Гарсиа Маркес написал письмо Мендосе, в сопровождении Мерседес он пришел на почту, чтобы отправить законченную рукопись в Буэнос-Айрес. У обоих вид был такой, будто они пережили катастрофу. Нужно было отправить 490 машинописных листов. Служащий почты сказал: «Восемьдесят два песо». Гарсиа Маркес смотрел, как Мерседес роется в кошельке. У них оказалось всего пятьдесят песо. Этого хватало на отправку примерно половины книги. Гарсиа Маркес заставил служащего аккуратно, словно ломтики ветчины, убирать по одному листочку из стопки, пока в ней не осталось то количество, за которое они могли заплатить. Они пошли домой, заложили обогреватель, фен и соковыжималку и вернулись на почту, чтобы отправить вторую половину рукописи. Когда они вышли из почтового отделения, Мерседес остановилась, повернулась к мужу и сказала: «Ну вот, Габо, теперь только осталось, чтоб твоя книга оказалась никому не нужным барахлом»[771].
16
И вот пришла слава
1966–1967
Самого Гарсиа Маркеса не столько беспокоил возможный неуспех книги, сколько то, что его рукопись может не дойти до Буэнос-Айреса. Альваро Мутис, уже год работавший латиноамериканским представителем в кинокомпании «XX век Фокс», ненадолго приехал в Аргентину, и Гарсиа Маркес попросил его отнести один экземпляр рукописи Пако Порруа — сотруднику издательства «Судамерикана», находившегося в Буэнос-Айресе. Мутис по прибытии в аргентинскую столицу позвонил Порруа и сказал, что хочет передать ему рукопись романа Маркеса. «Не надо, — ответил Порруа. — Я уже ее прочитал. Потрясающая вещь»[772]. Если Порруа считал, что книга потрясающая, значит, скорее всего, она вызовет сенсацию.
